Люди и формулы
(Новеллы об ученых) - Репин Леонид - Страница 17

В двадцать три года Александр Бутлеров уже читал лекции в Казанском университете. Давно ли он сам сидел на этих скамьях, полукруглыми ярусами обступивших кафедру… И вот теперь он стоит на этой кафедре, обратившись лицом к аудитории, заполненной такими же молодыми людьми, как и он сам…

С волнительным трепетом он обхватывает руками край кафедры и голосом, ничем, впрочем, не выдающим его волнение, произносит: «Милостивые государи! Сегодня я намерен изложить вам…» — и волнение сразу же отступает, потому что он на мгновение забывает, где находится, и вступает в мир, где нет ни студентов, ни лектора, а только познающие суть скрытых явлений. В этом мире перед лицом еще не разгаданных тайн природы все были равны.

Этот молодой профессор очень любил читать лекции и стал вскоре самым любимым преподавателем. На его выступления приходили студенты с других потоков, как он сам некогда ходил на лекции Зинина. Всякий раз его лекций ждали, как ждут только праздник. И Бутлеров дарил им этот праздник — яркий, запоминающийся. Зинин силой своей яростной любви к химии обращал в свою веру тех, кто приходил его слушать, и Бутлеров, словно получив этот дар в наследство, увлекал за собой многих, кто еще недавно и не помышлял о месте химии в его собственной жизни. Из тогдашних слушателей Бутлерова выросло много известных ученых.

В жизни часто бывает так, что, добившись почетного места, человек незаметно для себя самого перестает двигаться дальше. У Бутлерова, в общем-то, уже было все: его труды знали и уважали, студенты в нем как в профессоре просто души не чаяли, он любил свою молодую жену, и они прекрасно понимали друг друга. Но он не умел оставаться на месте, его влекли далекие просторы науки, которые он сам же и приоткрыл для себя.

Он много работает, засиживаясь в лаборатории допоздна, и руки его, стальные руки, которые шутки ради могли согнуть кочергу в букву Б, чтобы оставить друзьям напоминание — мол, был тут Александр Бутлеров, но никого не застал, эти руки с поразительной ловкостью, даже с утонченным изяществом обращались с хрупкими ретортами, пробирками, колбами. Он мог вести оживленную беседу о жизни, о химии, о чем угодно, и все это время непрестанно манипулировать с весами, разновесками и всевозможной посудой, которой всегда так много на лабораторном столе всякого химика. Говорят, все это он делал просто красиво.

В двадцать пять лет Бутлеров написал третью свою диссертацию — пришла пора стать доктором химии и физики. На этот раз с диссертацией вышла история: оба рецензента были молоды, горячи, и мнения их разделились. Профессор Савельев, физик чистой воды, счел диссертацию слабой; профессор Киттары высказал свое мнение сдержанно, но заявил, что Бутлеров достоин степени доктора.

Может быть, они немного ревниво отнеслись к работе своего молодого коллеги, а может, действительно было таково их беспристрастное мнение — в науке тоже не все можно измерить и оценить, но на заседании факультета решили отправить диссертацию на отзыв в другой университет. Бутлеров просил совет факультета разрешить защититься в Москве. Совет дал согласие, и в самом конце 1853 года Бутлеров первый раз в жизни поехал в Москву.

Дорога была длинной, скучной, и санный возок сонно скользил по скрипучему снежному насту. Глядя на застывший зимний пейзаж, Бутлеров размышлял о том, что его ждет впереди. В дороге думается так хорошо и спокойно…

В Москве он поселился в третьеразрядных номерах на Цветном бульваре, где спал в одной кровати вместе со своим старым товарищем Николаем Вагнером. Когда-то они и в походы ходили вместе, а теперь вот приехали вместе в Москву с одной целью — защитить диссертацию. Они думали, что дело решится быстро, без проволочек — за месяц, ну, в крайнем случае, за полтора, а задержаться пришлось на целых полгода. И все это время они жили в одной комнатенке в старом гостиничном доме. Бутлеров, конечно, мог бы устроиться лучше, но у него только-только родился Михаил, семья была небогата, и молодой отец не рисковал в столице тратиться. И конечно же, ему не хотелось оставить Вагнера одного в большом чужом городе.

А Москву Бутлеров все-таки полюбил. Ему нравилось бродить по бульварам, еще пустым рано утром, и оставлять первые следы на снегу, выпавшем за длинную темную ночь. Он доходил пешком до Тверской, где облюбовал себе кондитерскую, где было всегда натоплено и где так вкусно пахло пирогами и печеньем. Ему здесь было уютно, и он любил подолгу сидеть у окна в одиночестве.

По весне ему нестерпимо захотелось домой, он вдруг болезненно заскучал по жене, по сыну, по дому. В городе весной хорошо, но разве можно променять на него запах подогретой первым солнцем земли, и лес, словно бы задернутый прозрачной изумрудной кисеей, и мягкую извилистую тропу, ведущую вниз, к реке, отражающей голубой полог неба. Он очень скучал без всего этого.

В начале июня он защитил диссертацию и, в общем-то, неожиданно для себя самого собрался к Зинину в Петербург.

Встреча с Зининым снова наполнила энергией Бутлерова, а может, она давно уже копилась — все эти долгие месяцы, пока он жил в Москве. Позже Бутлеров рассказывал о своих встречах с учителем: «Непродолжительных бесед с Н. Н. в это мое пребывание в Петербурге было достаточно, чтобы время это стало эпохой в моем научном развитии». Зинин обратил внимание Бутлерова на роль водорода в различных органических соединениях, и тот сразу же заторопился домой, чтобы побыстрее погрузиться в исследования.

И вот он дома. Вся семья наконец в сборе. Радости тогда у них было много, но и забот прибавилось тоже. Бутлеров видел, что старый отцовский дом надо чинить, да хорошо бы закончить пристройку флигеля, и вообще, без него хозяйство пришло в запустение. До осени он проблаженствовал в Бутлеровке, возился со своими любимыми камелиями, размышлял о том, как осенью станет работать в Казани.

Интересы его были обширны, разнообразны. К тому времени у него было несколько печатных работ, которые, казалось, не могли бы принадлежать одному человеку. В парижском научном журнале появилась его статья о новом сорте камелии, который он вывел сам. В Петербурге напечатали его «Отрывки из дневника путешественника по киргизской орде». В Праге — другая статья — «Об Индерском озере». И все это, не считая его трудов по химии, уже снискавших ему известность. Бутлерова избирают экстраординарным профессором, потом очередная ступень — ординарным.

Его посылают в командировку в Германию, оттуда он едет в Швейцарию, Италию, Францию, Англию, снова в Германию, повсюду изучая работу коллег. Он убедился во время вояжа, что русская химия не только не отстает от науки в Европе, но в ряде областей вышла вперед. Он убедился и в том, что если у европейских ученых есть все для успешной работы, то в России для этого условий нет почти никаких.

Но главное… Нет, главное вовсе не в этом. Он чувствовал, что подбирается к чему-то необычайно важному, о чем думал давно и к чему никак не мог отыскать верной дороги.

Он старается понять законы, по которым строятся молекулы органических веществ, и почему это углерод, внесший «раскол» в химию, поделив ее на органическую и неорганическую, почему он ведет себя столь необычно и странно, когда его атомы соединяются сами с собой.

Среди ученых тогда бытовало мнение: молекула органического вещества никогда не откроет человеку своих тайных законов.

А Бутлеров взял да и опроверг это мнение.

В январе 1858 года, было ему тогда тридцать лет, Бутлеров выступает в Париже в Химическом обществе и делает доклад о строении молекул некоторых органических веществ. Он доказывает, что органические соединения образуются, исходя из своих валентных возможностей. Это закон природы.

Так наметилась в химии теория строения. Потом ее будут называть теорией Бутлерова.

А дома убогая лаборатория, и многие приборы сделаны самим ученым, и реактивов не хватает, и газовый заводик с трудом снабжает газом лабораторию, где даже столов мало. Работать в такой лаборатории радости немного…