Держа океан (ЛП) - Каллинан Хайди - Страница 23

Я не знаю, почему мой мозг шепчет мне такие гадости, почему он так невероятно груб со мной, но это так. Мой мозг травит меня, не оставляет в покое. Моя депрессия говорит мне действительно плохие вещи, и я пытаюсь не верить, но со временем ситуация становится похожей на игру, в которую вы играете с детьми: вы говорите «да», а ребенок говорит «нет», но после нескольких раундов вы переключаетесь на другое слово, однако ребенок перестроиться не успевает и в итоге, попавшись, говорит «да».

Иногда моя депрессия обманывает меня. В день, когда мама Эммета позвонила в 911, она меня обманула так, что, если бы мама Эммета не сделала тот звонок, я был бы мертв.

Мо дня, когда моя мать, крича, выгнала Эммета из нашего дома, голоса в моей голове ужаснее некуда. Эммет писал мне каждый день, иногда несколько раз в день, но в перерывах, когда он этого не делал, мои личные мозговые хулиганы говорили мне, что он никогда не напишет снова, что он не хотел зависать с неудачником, у которого была такая стервозная мать, что он не хотел быть парнем того, кто даже не может противостоять ей. Хулиганы говорили, что я урод. Говорили, что моя мать права во всем, кроме Эммета, он был прекрасен, а ужасным был я. Я пытался бороться с ними. Пытался слушать Эммета. Но хулиганы живут в моей голове, а Эммет мог со мной только переписываться. Я убедил себя, что Эммет просто хотел заставить меня чувствовать себя лучше, но не любит меня, не хочет быть со мной, он пожелал бы, чтобы я ушёл и оставил его в покое.

Мой мозг шептал весь день, каждый день о том, что, если я уйду, это будет во благо. Печальная правда заключается в том, что я думал, как себя убить так же, как Эммет подсчитывает вещи.

Я никому об этом не рассказывал, меня сочли бы странным или заперли, но это правда. Как правило, для меня думать о самоубийстве подобно игре, вроде разговоров людей о том, где бы они спрятали тела, если бы убили кого-то. Конечно, они не думают об этом постоянно, а я вот думаю о том, как мне себя убить, каждый день. И я исследовал разные способы.

Я знаю, что не стоит пытаться передознуться «Тайленолом». Это ужасно больно и долго, и это невозможно изменить. У нас нет пистолета, да и не думаю, что я справился бы с шумом от выстрела. Хотя, сделай я все правильно, я услышал бы его всего один раз. Кровь вызывает у меня отвращение, так что порезы на запястьях исключены.

Но есть еще машина в гараже. Если бы мои родители знали, сколько ночей и сколько часов я просидел в машине с ключами в руках, глядя на садовый шланг, они бы сломали этот гараж. Конечно, я бы забаррикадировал дверь в подвал и дверь наверх, чтобы они не погибли вместе со мной. Я давно уже решил, как я себя убью (в моей голове я абсолютно точно знал, что когда-нибудь это произойдет), я удушил бы себя газами из выхлопной трубы.

В ту ночь я закрыл дверь гаража и забрался в машину. Включив зажигание, я просунул садовый шланг через боковое стекло. Когда я это сделал, отчасти меня, как вспышка пламени от спички в темной комнате, озарило, что это неправильно.

Ты не должен убивать себя, что бы не говорили эти сволочные голоса в твоей голове.

Но я чувствовал себя таким несчастным, и все это было так тяжело, что я не мог больше терпеть, и следующее, что я помню — я сижу в машине. Прежде чем я закрыл дверь, я осознал, что этот раз был настоящим. Не только потому, что я подсоединил шланг (я делал это и раньше), а потому что я принес свой телефон.

Когда я написал Эммету «прощай», признался, что любил его, это было последней вспышкой света. Я плакал, пока писал ему. Так сильно плакал, что слезы ручьем лились по моим щекам. Написав последнее сообщение, я уж было хотел передумать, но мама никогда не позволит мне увидеться с ним снова, а я был слишком слаб, чтобы сражаться за него, и это заставляло меня чувствовать себя больным. Эммет только откладывал то, что я собирался сделать после окончания школы. Без меня ему лучше, он должен найти себе парня, который не будет так лажать. Мне хотелось бы поцеловать его на прощание, но я всего лишь послал смс.

Потом, чтобы не получить никаких сообщений, я разбил свой телефон и расслабился, ожидая конца.

Я еще не полностью отключился, когда парамедики вскрыли дверь гаража, но все же был одурманен настолько, что не смог им ответить, когда они позвали меня по имени. Я помню, как меня вытащили из машины и положили на носилки, надев кислородную маску. И помню, как носилки выкатили из гаража и затащили в машину скорой помощи. Думаю, я видел, как Эммет выходит из своей машины, возможно, видел, как он подходит ко мне, но после этого и до моего пробуждения в больнице, не помню больше ничего.

Я проснулся с ощущением, будто меня кто-то зверски напоил. Ощущал себя безвольным и парящим. Я не могу сказать, что это было хорошо, потому что такие слова как «хорошо» и «плохо» слишком условны. Я не чувствовал обычной тяжести, и мне не хотелось плакать. Я не чувствовал ничего вообще. Когда медсестра вонзила мне в руку иглу, мне было плевать на кровь. Я просто наблюдал за процессом. Если ей нужно, пусть забирает хоть всю мою кровь. Долгое время на мое лицо была надета кислородная маска, но в какой-то момент они сняли её и засунули мне в нос трубку. Очевидно я был под препаратами, которые оказались именно тем, что нужно, когда пришла моя мать, истеря и плача. На этот раз она меня этим не расстроила. Я хотел забрать домой целую коробку этого лекарства.

Но через несколько часов (думаю, прошли часы, хоть и не уверен в этом) вошел Эммет, и я возненавидел это ощущение слабости. Внутри я прыгал от радости, улыбался ему, протягивал руки, но все, что мог делать снаружи — пялиться на него, как зомби, моргать и пытаться поднять свою руку. В определенном смысле это было забавно. Я, возможно, понял Эммета. Он говорил мне, что чувствует больше, чем может показать его лицо, и теперь я понял, что значит испытывать эмоции и быть не в состоянии показать их. Но одну вещь я должен был ему показать. Одну очень важную вещь.

Я попытался сказать ему о ней, но чувствовал себя окаменевшим. Я пытался поговорить с ним, желая, чтобы у меня был телефон, а потом вспомнил, что есть один способ, с помощью которого я могу использовать наши коды. На американском языке жестов я показал ему букву «С», потом «П», и стал повторять их снова и снова.

Спасибо. Прости. Мне так жаль.

— Что он делает? Что случилось? — это была моя мать, но я проигнорировал её, продолжая показывать знаки Эммету.

Он поймал мою руку.

— Не извиняйся. Все нормально.

— Что, что он делает с Джереми?

Боже, мама!

Я метнул в нее пристальный взгляд, которым хотел все выразить, но был уверен, что все еще похож на зомби.

Эммет ответил за меня.

— Я ничего не делаю с Джереми. Мы разговариваем. Он пытается попросить прощения, но ему не нужно извиняться. И я не знаю, за что он меня благодарит.

Я благодарил его за то, что он помог меня спасти. На самом деле я не хотел умирать, особенно теперь, когда он здесь. Особенно на этих препаратах. Я не думаю, что хотел бы чувствовать себя так все время, но, если бы я мог получить пакетик этих зомби-лекарств, я готов остановиться и не придумывать способы самоубийства, чтобы скоротать время. Конечно, побочным эффектом являлось то, что все, что я мог делать, это моргать Эммету, знаками говорить спасибо и извиняться снова и снова.

Стоп.

Есть еще одна вещь, которую я могу ему сказать. Должен ему сказать.

Я был так рад, что показал знаками «я люблю тебя», и это не вызвало у меня тошнотворную нервозность. Я знал лицо Эммета достаточно хорошо, чтобы понять (несмотря на ограниченность проявляемых его лицом эмоций и на то, что меня накачали лекарствами), что я растрогал его. Он показал мне «я тоже тебя люблю» и крепко сжал мою руку.

— Что он имеет в виду, говоря «мы разговариваем»? — спросила моя мама.

— Мы используем знаки.

Эммет уставился на мой рот, а я задумался — это из-за того, что он не может смотреть мне прямо в глаза, или он думает о том, чтобы меня поцеловать.