Благовест с Амура - Федотов Станислав Петрович - Страница 60

К полудню пошел дождь, он мелко сеялся из низких туч, набегавших с юга, из-за сопочника на правом берегу Аргуни. Все ожидали, что Муравьев отложит отправление, но ошиблись: как только вдали показался цурухайтуйский караван, генерал приказал сниматься со швартовов. Сгибнев порадовался, что с утра медленно, но верно поднимал давление пара. Теперь, получив приказ, он дернул шнурок ревуна, тот рявкнул, выпустив белый кудрявый клубок, и «Аргунь» начала отрабатывать задний ход. Оркестр на палубе заиграл марш.

На берегу осталось мало народу — плачущие бабы, хмурые старики. И только ребятишки бежали с веселым гиканьем, не желая расставаться с чудным колесным павозком, до самой стрелки, еще разделяющей воды Шилки и Аргуни, стрелки, за которой начинался Амур.

Лодка генерала снова вырвалась вперед и первой вошла в воды Амура. Муравьев наклонился, заранее приготовленным стаканом зачерпнул темной амурской воды, которая в стакане оказалась чистой и прозрачной, и поднял, как бокал драгоценного вина:

— Друзья мои, товарищи, братья по оружию! — голос его зазвенел и долетел над водой до ближайших плотов и павозков. — Я поздравляю всех с возвращением на воды великого Амура! — И выпил до дна.

На плотах и палубах закричали нестройно «ура». Оркестр заиграл «Коль славен наш Господь в Сионе», и в расширяющуюся голубую прогалину неба выкатилось большое оранжевое солнце.

Николай Дмитриевич Свербеев в дневнике путешествия, который ему поручил вести Муравьев, восторженно записал: «Торжественна была эта минута, после двухвекового промежутка повторившаяся для русских на Амуре! Весело было смотреть на суда, которые неслись по гладкой поверхности реки».

На плоту Шлыка кипела подготовка к пиру: развели огонь в очажке, оборудованном на железном листе в центре плота перед балаганом, несколько человек чистили картошку — она была, конечно, прошлогодней, но крепкой, без ростков видно, хранили в холодном погребе. Сам Степан наточил топор и вышел с лосиной ногой к колоде в хвосте плота порубить мясо на куски — сначала крупные, потом помельче, чтобы уваривалось быстрее.

Он успел отрубить от ляжки пару хороших кусков и замахнулся топором снова, как вдруг что-то большое и темное обрушилось с неба чуть ли не на голову, ударило по глазам, сбило с ног; падая, Степан уже не мог остановить замах топора и рубанул мимо колоды. Бритвенно острое широкое лезвие вонзилось как раз в замковый узел смоленых канатов, крепящих хвостовую часть плота, и легко развалило его на две части. Быстрое течение веером развело бревна половины плота, разрывая крепления его середины; рухнул в воду один из двух станков с кормовым веслом-правилом и кормщик с помощником, только что лениво пошевеливавшие лопастью правила (на повороте в Амур работали носовые греби), оказались с головой накрыты волной; обрушились две стены балагана и в расходящиеся щели между бревнами посыпались складированные в балагане вещи.

На плоту развернулась бестолковая суета.

Упавший Степан бросил топор, вцепился в ускользающее бревно, заорал подскочившим Гриньке и Кузьме:

— Ташшите канат, вяжите крайнее бревно…

Парни бросились искать канат.

Несколько человек, собравшись на уцелевшей половине плота, занялись спасением кормщика и его помощника, которые бултыхались в ледяной воде совсем рядом, но никак не могли дотянуться до протянутых рук.

Все что-то громко кричали, перебивая друг друга.

К аварийному плоту поспешили ближайшие лодки; наползал, нависая бортом, плашкоут № 13, с борта которого уже бросали веревки.

Развернулся и пароход. Волна от его колеса докатилась до раненого плота и подняла разрозненные бревна. Они «заиграли» вразнобой.

Оступился и упал Гринька. Ногу Кузьмы зажало в щели, и он всеми силами старался ее выдернуть.

Занятые собой парни не заметили, как тело Степана соскользнуло с бревен и старший Шлык оказался в воде; бревна резко сомкнулись, с силой ударив его по голове, и оглушенный Степан скрылся в глубине.

Гриньке торкнуло в сердце; он оглянулся, не увидел отца и с воплем:

— Тятя-а! — прыгнул в воду, ныряя под плот. В просвеченной солнцем воде заметил ускользающее в сторону белое пятно отцовской рубахи и устремился за ним.

Краем глаза он уловил, что с двух сторон туда же стремятся еще две темные тени, но разглядывать, кто это, было некогда — он вцепился в шевелюру отца и потянул к себе, еще четыре руки ухватились за рубаху Степана и штаны, и втроем они потащили утопавшего наверх — к воздуху и солнцу.

Когда до поверхности оставалось совсем немного, один из спасателей вдруг отпустил Степановы штаны, изогнулся и схватился за свою ногу. «Корчей свело, — машинально подумал Гринька, — самого тащить надобно». И верно, второй спасатель тоже оставил Степана и взялся вытаскивать первого.

Вынырнули все вместе. Множество рук с разных сторон подхватили их, помогли выбраться на плот, который уже увязывали новыми канатами.

Степана уложили на заботливо подстеленные доски, лицом вниз; Гринька и Кузьма приподнимали его за поясницу и встряхивали — чтобы вода выходила. После нескольких встряхиваний изо рта полилось, Степан закашлялся.

— Тятя, живой! — обрадовался сын. — Живой!!

Степана подержали вниз головой, чтобы вся вода ушла, и уложили на спину. Гринька склонился над ним, вытирая кровь, которая струйкой текла из раны на голове. Степан тяжело дышал, не открывая глаз.

Тем временем одного спасителя, того, которого самого пришлось спасать из-за судороги, скрутившей ногу — видимо, вода была слишком холодна, — окружили плотным кольцом чиновники, офицеры, высадившиеся из причаливших к плоту лодок, и это не вызывало удивления: спасатель был не кто иной, как сам генерал-губернатор. Ему моментально доставили сухую одежду, растерли водкой, рюмку он выпил для прогрева изнутри и заозирался: где, мол, мой спаситель?

А спаситель, пока шла суматоха, незаметно перебрался на борт плашкоута, который двигался впритык, или, как говорят в Забайкалье, тычмя, с плотом, и успел сменить мокрые штаны и рубаху (сапоги он скинул, перед тем как нырнул с борта вслед за Гринькой). И все время бормотал, ухмыляясь:

— Ну, надо же, как судьба повернула! Видать, Господь Бог пошутить изволил.

— Ты чего гундишь, Устюжанин? — подошел к нему есаул Имберг. — Спас генерала — топай за наградой.

— Я не генерала спасал, господин есаул, — сказал, вытягиваясь во фрунт, Герасим.

— Да ты сиди, сиди, — усадил его есаул. И усмехнулся: — И кого же ты спасал, Устюжанин?

— Человека, господин есаул. А человек человека должен без награды спасать, — убежденно сказал Герасим. — Один раз я его, другой раз — он меня.

— Без награды, говоришь, должон? — Имберг подкрутил усы. — Ну-ну…

Сказал неопределенно и отошел по своим делам.

Пока шла суета вокруг спасенных, плот снова связали, уплывшие ящики и бочки выловили, и постепенно все успокоилось.

Муравьев так и не узнал, кто ему помог выбраться, но, в общем-то, не сильно и настаивал на поиске. Чтобы история не раздувалась слухами — мало ли что может случиться в таком непростом путешествии. Гриньке выдал награду — пять рублей, и на том дело закончилось.

А за ужином на плашкоуте, где была штабная кухня, сказал приватно Свербееву:

— Вы, Николай Дмитриевич, на заметку берите все, что происходит, но в книгу свою… вы ведь про сие путешествие наверняка книжку напишете? — Свербеев кивнул. — Да. Так вот, в книгу всякие неприятности вроде сегодняшней не включайте.

— Да как же, Николай Николаевич… — вскинулся возразить молодой секретарь, но Муравьев сжал его руку.

— Книга ваша, я уверен, получится замечательная! Всякий, кто ее прочитает, наверняка возбудится желанием своими глазами увидеть то, что увидели вы. И пусть перед его взором предстанут удивительные картины амурской природы, пусть он ощутит, какая тут прекрасная погода, какая вода, какое небо… солнце! А наши досадные неурядицы — это же случайности, а случайностям, согласитесь, не место в книге, которой суждена долгая жизнь. Ну, разве не так?