Благовест с Амура - Федотов Станислав Петрович - Страница 72

— Верно сказано, — кивнул Муравьев. — Вы и стихи пишете?

— Это не мои. Федор Иванович Тютчев написал.

— Тютчев… Тютчев… — Муравьев наморщил лоб. — Федор Иванович… Где-то я слышал это имя.

— Наверное, в «волчьем логове» Нессельроде, — улыбнулся Гончаров. — Федор Иванович служит в Министерстве иностранных дел.

— И Нессельроде позволяет ему писать стихи? — удивился Муравьев. — Вот бы не подумал.

С палубы шхуны донесся непонятный шум, затем в дверь постучали и на пороге появился Вагранов.

— Что случилось? — недовольно спросил генерал. Ему не хотелось прерывать беседу.

— Иностранное судно, ваше превосходительство. Возможно, англичанин, — доложил штабс-капитан.

— Военное?

— Похоже, что нет, гражданская шхуна. Капитан-лейтенант приглашает вас на шканцы.

— Пойдемте, Иван Александрович, глянем на этого «англичанина», — сказал Муравьев, выбираясь из-за стола.

Это была действительно трехмачтовая гафельная шхуна, всего в трех-четырех кабельтовых впереди пересекшая курс «Востока», и теперь играючи уходившая от него. На ее корме не было никакого флага.

Русский корабль отставал. Парусного вооружения его двух мачт не хватало, а с машиной что-то не заладилось.

На сигнальные флаги «Востока», требующие немедленно остановиться, «англичанин» не реагировал.

Муравьев и Гончаров молча поглядывали на Римского-Корсакова, ожидая, как он будет действовать в столь неординарной ситуации.

Воин Андреевич раздумывал недолго. Подозвал старшего офицера, вполголоса отдал ему приказание, и тот убежал на нос корабля, где стояла трехфунтовая пушка. Спустя минуту раздался выстрел, и возле кормы чужой шхуны взметнулся фонтан воды.

— Эк, забегали, тараканы! — удовлетворенно сказал генерал-губернатор, наблюдая в подзорную трубу. — Взгляните, Иван Александрович, — передал он трубу Гончарову.

Тот увидел, как два матроса подвязывают и поднимают на кормовом флагштоке флаг. Одновременно на фок- и грот-мачтах спустили трисели, оставив галф-топсели. Ход судна замедлился, и «Восток» стал заметно к нему приближаться.

— «Американец»! — сказал Муравьев, когда ветер развернул звездно-полосатый флаг во всю длину. — Пускай идет своей дорогой. К «американцу» претензий нет.

Но Римский-Корсаков был иного мнения. Он приказал старшему офицеру спустить шлюпку и проверить, действительно ли судно американское.

— Англичане взяли моду прикрываться чужими флагами, — пояснил он Муравьеву.

— Делайте, как считаете нужным, — откликнулся генерал. — На корабле вы хозяин. Но англичане — не дураки: если уж прикрываются чужим флагом, то и документы под него имеются.

Муравьев оказался прав: проверка ничего не дала, хотя старший офицер, хорошо знающий английский и встречавшийся с американцами, отметил, что для американца шкипер слишком чисто говорил по-английски.

— Мало ли что, — заметил Муравьев. — Может, он недавно эмигрировал в США.

Все были разочарованы: очень уж хотелось «сделать англичанам козу».

Муравьев еще не раз беседовал с Гончаровым на разные темы, все более проникаясь уважением к этому дружелюбному, умеющему хорошо слушать человеку. О вещих снах он больше не заговаривал, однако слова писателя о неоднозначности будущего запомнил хорошо.

Говорили и о Путятине.

С Путятиным Муравьев провел весьма удачные переговоры в Императорской Гавани. Своенравный и высокомерный адмирал, уже вмешавшийся в дела генерал-губернатора и начальника Амурской экспедиции тем, что фактически снял только-только утвердившийся на Сахалине Муравьевский пост, имел намерение взять в свои руки командование русскими военно-морскими силами на Тихом океане.

— Надо снять и Константиновский, — сказал Евфимий Васильевич Муравьеву категорическим тоном. — Пост удален от основных сил и защитить его будет некому и нечем, ежели сюда, не дай бог, заглянет даже шхуна типа нашего «Востока».

Они сидели, два превосходительства, в каюте Путятина на «Палладе» за столом, на котором красовались бутылки рома, бренди и французского коньяка, в хрустальных вазочках горками возвышалась черная и красная икра, нежно-розово светились полупрозрачные ломтики форели, окаймленные дольками лимона, исходило молочным потом холодное коровье масло, дышал свежестью белый хлеб, над, казалось, небрежно сложенными на фарфоровом блюде, а на самом деле представлявшими собой точно выверенную художественную картину, тропическими фруктами невидимым облачком висел приторно-сладкий аромат.

Адмирал и генерал выпили по глотку коньяку из пузатых низких бокалов-коньячниц и закусили бутербродами из белого хлеба с маслом и икрой.

— Я, милейший Николай Николаевич, — рокотал Путятин в висячие усы («И что это моряки любят такие усы? — думал, глядя на него, Муравьев. — Что Невельской, что Казакевич, что вот Путятин…»), — некоторый опыт морских сражений имею. За Наваринское удостоен «Владимира» четвертой степени, за другие — а их у меня больше восемнадцати — получил «Георгия». За десять лет прошел от мичмана до капитана первого ранга…

— Да мы вместе участвовали в деле при Шапсуго, в июле тридцать восьмого, вы командовали сводным десантным отрядом моряков, а я — вспомогательным батальоном солдат. Помните, Евфимий Васильевич?

— Еще бы не помнить! Меня тогда на мысе Субаши ранило в ногу, зато потом вне очереди получил чин, как раз — капитана первого ранга.

— А я — подполковника.

— Предлагаю тост: за боевое братство! — расчувствовался пятидесятилетний адмирал, наливая полные бокалы.

Они встали, чокнулись, выпили до дна и расцеловались троекратно. Сели, закусили. И Муравьев приступил к самому важному вопросу, ради которого он, собственно, и примчался — иначе не скажешь — в Императорскую Гавань. А именно — отвести адмирала от намерения стать морским командующим. Он ничуть не сомневался, что Путятин и не подумает кому-либо подчиняться и с кем-то согласовывать свои действия. Более того, постарается подмять под себя всех остальных начальников. А это для генерал-губернатора было крайне нежелательно. Более того — неприемлемо. И вовсе не из-за себя лично: он не хотел, чтобы Путятин столкнулся с генерал-майором Завойко. Муравьев был уверен, что Василий Степанович подготовится к военным обстоятельствам наилучшим образом, и кто-либо «сверху» будет только мешать. А самому генерал-губернатору следовало спешить с возвращением в Иркутск. Дело в том, что, будучи в Николаевском посту, он получил ответ на свое послание китайскому Трибуналу внешних сношений, то самое, которое хотел отправить с Заборинским. Письмо было от гиринского гусайды Фу-Нянги: богдыхан поручил ему осмотр и разграничение мест, сопредельных с Россией, и гусайды извещал, что остановился в деревне Мылки на Сунгари и направил чиновников и двух бошхов (капралов) оповестить русских об указе богдыхана; сам он ждет русских чиновников для совместного осмотра границы. Муравьев не мог допустить, чтобы кто-то помимо него занимался пограничными вопросами.

Генерал-губернатор наметил свой отъезд на 9 августа, но сначала должен был ограничить деятельность Путятина.

— В отношении постов вы, Евфимий Васильевич, попали в самую точку, — осторожно начал Муравьев. — Я намерен был сделать то же самое. Но вот лично вам ввязываться в военные действия не следует. Во-первых, вы посланы в наши края государем с особой миссией, которая куда важнее морского сражения. Во-вторых, вы же как адмирал вряд ли станете избегать встречи с англо-французами, а ведь они придут сюда наверняка большой эскадрой, и нам, с нашими ничтожными силами, следует максимально уклоняться от боевого контакта.

— Я думаю, что война с Англией и Францией долгой не будет. Они быстро поймут, что с Россией связываться себе дороже, и заключат мир, — безапелляционно заявил адмирал. — Англичане не дураки, за чужие интересы воевать не будут.

— И насчет англичан вы, безусловно, правы. Они, конечно, воюют только за свои интересы, да вот беда — интересы у них по всему миру. Вот мы встретились в Айгуне с китайцами, и в качестве советника у местного амбаня обнаружили — кого бы вы думали? — английского шпиона. Наш офицер узнал: он с ним раньше встречался и, между прочим, у нас в Забайкалье.