Благовест с Амура - Федотов Станислав Петрович - Страница 78

Узнав из представления, что Александр Павлович имеет орден Святого Георгия 4-го класса и опыт двух десятков сражений, Завойко расцвел от радости и тут же пригласил нового помощника к себе на обед. А на обеде разразился нешуточный скандал.

Выпив водки, настоянной на кедровых орешках, то ли с непривычки к такому питию, то ли с перебору, Александр Павлович вдруг начал разглагольствовать о своих способностях в тактике пехотного боя, почерпнутой лет пять назад у турок, об уроках, какие он давал сибирским стрелкам во время месячного перехода от Амура до Камчатки, о необходимости такого обучения волонтеров, да и офицеров. И если по сути его высказывания были верны, то хвастливо-заносчивый тон новоиспеченного капитана первого ранга вызвал у всех присутствующих на обеде жесткую неприязнь. А присутствовали командиры и старшие офицеры обоих кораблей. И к кому бы Арбузов ни обращался, тот отворачивался и делал вид, что не слышит. В конце концов, как только гости встали из-за стола, а Юлия Егоровна вышла из залы, Василий Степанович оборвал очередной пассаж своего помощника:

— Сударь, прошу вас прекратить хлестаковщину. Это недостойно боевого офицера!

Арбузов побагровел и встал, сминая в руке накрахмаленную салфетку:

— Ваше превосходительство, я не могу допустить, чтобы со мной говорили в таком тоне и требую сатисфакции.

Завойко расхохотался:

— Помилуйте, какая сатисфакция?! Идет война, вот-вот нагрянет враг, а вы затеяли дуэль? Начитались романов господина Дюма? — Губернатор встал, голос его посуровел. — Так вот, милостивый государь, властью, данной мне военными обстоятельствами, я отрешаю вас от всех постов и должностей. Соответственно, вы лишаетесь и чина капитана первого ранга. Прошу покинуть наше общество.

Арбузов вскинул голову, бросил на стол салфетку и, высокий, подтянутый, четко печатая шаг, вышел из залы.

— Не слишком ли сурово, Василий Степанович? — раздался голос Изыльметьева.

— Не слишком, — отрезал Завойко. — От таких фанфаронов в армии добра не жди. Тем более в наших условиях.

— Ну, все-таки орден Святого Георгия…

— Он его получил четырнадцать лет назад. Тогда, может быть, это был совсем другой человек.

Статский советник Семен Семенович Стебельков неспешным шагом, опираясь на трость, прогулялся по Большой Морской улице до Почтамтского переулка, потом по самому переулку и позвонил в неприметную серую дверь странным набором звонков: три коротких, один длинный и снова два коротких. Стукнула щеколда, дверь приоткрылась, худощавый Стебельков скользнул в образовавшуюся щель и предъявил полицейскому, выступившему из темного угла на свет газового светильника, бронзовый значок на отвороте лацкана своего черного сюртука.

Полицейский козырнул и отступил, пропуская Семена Семеновича к узкой металлической лестнице в десять ступенек. Стебельков по-прежнему неспешно поднялся по ней, прошел небольшим коридором, свернул направо и по более широкой лестнице с каменными ступенями, покрытыми темно-зеленой ковровой дорожкой, прижатой бронзовыми прутьями, продетыми в бронзовые петли, вышел в короткий коридор, освещенный тремя большими окнами, забранными решетками. Напротив каждого окна в стене была филенчатая дверь темного дерева с бронзовыми ручками. Пол коридора застилала та же зеленая дорожка, скрадывающая шаги; при каждом шаге над дорожкой поднималась пыль, хорошо видимая в лучах утреннего солнца, прорвавшегося в окна из-за угла соседнего дома.

Стебельков нажал на ручку второй двери и вошел в большую комнату с одним зарешеченным окном, в которой стояло несколько столов, на столах громоздились стопки разнообразных пакетов и конвертов. За всеми столами, кроме одного, массивного, покрытого зеленым сукном, сидели мужчины в таких же, как у Стебелькова, черных сюртуках. Возраста они были разного, однако все немолоды, кое у кого уже серебрились виски, а один, чей стол находился рядом с массивным, сед на всю голову.

При появлении Стебелькова все встали, приветствуя его; Семен Семенович ответил общим кивком, снял свой шелковый цилиндр и поставил его на полку у входа, на которой стояли еще шесть цилиндров, попроще. Трость отправил в подставку для зонтов и прошел за массивный стол, на свое рабочее место.

Учреждения, одним из отделений которого управлял статский советник Стебельков, официально не существовало, а неофициально людьми посвященными называлось «черным кабинетом». Занималось оно перлюстрацией, то есть секретным вскрытием и просмотром частной корреспонденции. Законом эти действия запрещались во всех цивилизованных государствах, но тем не менее всюду такие «кабинеты» существовали. Они тайно финансировались, их служащие имели чины, хорошие жалованья, получали повышения и ордена; попасть в «черный кабинет» было нелегко, но и уйти из него не представлялось возможным — только на пенсию, с подпиской о неразглашении. Все это обосновывалось безопасностью государства и общества.

Отделение Стебелькова занималось исключительно иностранной корреспонденцией — как уходящей, так и приходящей. Несколько раз в день из экспедиции почтамта в «кабинет» доставлялись специальные корзины с письмами, бандеролями и посылками, а из него отправляли корреспонденцию, прошедшую перлюстрацию. Естественно, все манипуляции производились людьми, чрезвычайно опытными и умелыми: получатель ни в коем случае не должен был догадываться, что производилось вскрытие. Если случалось повреждение личной печати, в техническом отделении «кабинета» немедленно изготавливали новую, неотличимую от оригинальной. Если по каким-либо соображениям требовалось оставить оригинал текста в «кабинете» (а точнее, в Третьем отделении Собственной Е.И.В. канцелярии, в чьем ведении находился «кабинет»), то в том же техническом отделе могли подделать любой почерк. В общем, все, что угодно, — ради безопасности!

Стебельков начинал в этом отделении рядовым чиновником, правда, сразу XIII класса — губернским секретарем; за 15 лет службы поднялся на четыре ступени и стал исправляющим дела заведующего отделением. Сам он теперь ничего не вскрывал — на стол ему клали особо подозрительные материалы. Вот и сегодня Семен Семенович увидел на зеленом сукне большой, в два писчих листа, толстый серый конверт.

Усевшись в удобное кресло с высокой спинкой, Стебельков взялся за конверт. Первым делом узнать — откуда-куда и отправитель-получатель. Он осмотрел конверт и надписи на нем. Так, отправлено из Аяна неким Андреем Любавиным в Париж некому Артемию Лебедеву. Конечно, с Францией идет война, однако почта работает, так что с этой стороны все в порядке. Кто такой Андрей Любавин и кто такой Артемий Лебедев — неизвестно. Единственно, что может вызвать подозрение, это — одинаковые инициалы, но в жизни бывают и не такие совпадения.

А что внутри? Десять карандашных рисунков — морские пейзажи с живописными островами и скалистыми берегами. Подписи: «Бухта Де-Кастри. Вид с берега», «Бухта Де-Кастри. Вид с моря», «Устье Амура. Вид с лимана», «Сахалин. Мыс Погиби», «Мыс Лазарева», «Мыс Пронге», «Императорская Гавань», «Мыс Тебах», «Сахалин. Дуэ», «Залив Счастья». Рисунки сделаны на белой бумаге, наклеенной на тонкий картон или толстую серую бумагу.

Письмо на русском языке: «Мой дорогой друг Артемий! Ты себе представить не можешь, как мне повезло. Наконец-то я добрался до края России — до устья могучей реки Амур, что впадает в Охотское море, точнее, в Амурский лиман Охотского моря; напротив устья расположен огромный остров Сахалин. Прежде весь мир его считал полуостровом, но русские моряки под предводительством капитана Невельского четыре года назад доказали, что это остров. Молодцы наши с тобой соотечественники! А теперь они занимаются исследованием Приамурского края и пролива между материком и Сахалином. Я как художник показался им очень нужным, и меня взяли в экспедицию вольнонаемным. Денег у них лишних нет, и я работаю только за питание. Да мне ничего и не надо, кроме возможности рисовать то, что до меня никто никогда не рисовал. Природа тут так роскошна — не хватит слов, чтобы ее описать. Правда, я прожил два года во Французской Полинезии — там природа тоже богата до невозможности, но там она приторна, слащава, а тут — сурова до жестокости, и это для русской души самое то. Слащавость мне приелась до оскомины, здесь душа моя просто отдыхает, а руки рисуют и рисуют. Посылаю тебе десять пейзажей, надеюсь, они дадут тебе какое-то представление о местах, где я в настоящее время пребываю…» Ну, и так далее и тому подобное.