Один за двоих (СИ) - Гай Юлия - Страница 20

— Ого! — удивляюсь я. — У вас и такое есть?

— Не удивляйся, мы были на снабжении имперской армии, до недавних пор… У нас неплохое вооружение. Скутер «Астра», летает низко, скорость до двухсот километров в час — не много, но тебе хватит.

Еще как хватит. Ни разу не пилотировал скутер в лесу, но подниматься выше нельзя, нарьяги увидят — костей не соберешь.

Киваю, мы снова склоняемся над картами. Местность, которую предстоит обследовать, обширная, со сложным ландшафтом. Туда бы отряд послать, да некого.

Возвращаюсь домой, Шику ждет меня на крылечке. Он научился чувствовать мое настроение и не кидается ко мне с радостным криком: «Нар-одар!»

— Шику, — зову я его, мальчик вскакивает, — как день прошел?

— Ходил на стреляльную поляну, с Таней, — мне кажется, или на впалых щеках заиграл румянец?

— Я смотрю, вы подружились?

— Таня спрашивать про Нар-одара, — коротко отвечает Шику. Мне становится смешно. Что ты будешь делать с этой девчонкой?

Мы садимся на крылечко. Солнышко ласкает лицо мальчика бледно-золотыми лучами. А на носу — что это? — веснушки.

— Шику, скажи, тебе ведь неплохо здесь? — спрашиваю я.

Мальчишка хмурится, задумчиво ковыряет носком ботинка спутанную корнями землю.

— Что значит «не плохо», Нар-одар? — спрашивает он.

— Ты привык жить здесь, правда?

Шику обреченно кивает, ну да, привык, а куда ему деваться?

— Я отлучусь ненадолго, — говорю, — на несколько дней, не больше, дождись меня здесь, ладно?

Нарьяг вскакивает, раздувая ноздри и сжимая кулаки, еще немного, кажется, и он затопает ногами.

— Нар-одар хочет бросить Шику? У врагов, в плену?

— Нет! — возражаю я. — Ты не пленный, а Сергей и Вера — тебе не враги. Они присмотрят за тобой.

— В гробу я видеть их забота! — срывается Шику, употребляя выражение, подслушанное у русов.

Я беру его за руку, усаживаю рядом.

— Я в разведку, туда и обратно. Найду логово Алвано и вернусь, понимаешь? Потом мы вместе туда пойдем, но сейчас я должен лететь один.

— Но почему?! — звенящим от слез голосом спрашивает Шику.

— Потому что скутер рассчитан на одного, а добираться на наземных машинах нет времени, — убедительно отвечаю я, — только поэтому.

Мальчик закусывает губу, пытаясь справиться с постыдными рыданиями.

— Нар-одару опасно идти одному, Шику поклялся защитить, но здесь… я ничего не смогу. Шику не нужен Нар-одару?

— Конечно, нужен! — сердито хватаю его за тощие плечи и разворачиваю к себе. — Не болтай ерунды! Я скоро вернусь. А воевать нам еще долго, так что смирись с обстоятельствами и жди…

Пока я говорю, Шику, не мигая, смотрит на мои губы.

— Я буду ждать, — сдавленно шепчет он, и весь расслабляется, будто внезапно обессилев.

С облегчением выдыхаю. Голова ноет, и рана чешется под повязкой. Из Вериной избы выскакивает Танюшка, в расстегнутой куртке, растрепанная.

— Дан, Дан! — кричит она. — О чем тебе говорил папа? Надеюсь, он не отправляет тебя снова за тридевять земель?

Вот так скромница! Недавно боялась глаза поднять, а теперь уже ведет себя, как ревнивая жена при гулящем муже. Мне становится неловко, будто я чем-то обязан и не могу вернуть долг.

— Нет, Сергей всего лишь показал мне план фортификации.

— Если ты ничем не занят, пойдем к Матвеичу вечером, потанцуем, и Шику возьмем.

Танюшка светится от счастья, кажется, что в ней горит лампочка, смех и радость рвутся из ее хрустально-голубых глаз. Будь мы в другом месте и в другое время, возможно, я бы не устоял и поддался ее детскому искреннему обаянию, но нынешний Дан разобьет девочке сердце.

— Татьяна! — на крыльцо выходит Вера и сердито притопывает ногой. — Не приставай к Дану, он ранен, лучше поди, милая, тебя отец, небось, давно ждет.

— Ничего не ждет, он все со своими сооружениями и артсистемами… Скоро спать будет в сарае, в обнимку с пулеметом, — обиженно говорит Таня, запахивая курточку на груди.

— Как тебе не стыдно, — отвечает Вера, и Танюшка заливается румянцем, как зимнее яблочко, — на вот, отнеси отцу ватрушки, он там весь день голодный сидит. А вы, мальчики, идите в дом, ужинать будем.

Взгляд человека в кадре похож на взгляд загнанного зверя, такое же пронзительное отчаяние прорывается сквозь ярость и боль. Выстрела не слышно, но в миг, когда пуля прошивает кости черепа, по лицу будто проходит тонкая нервная дрожь. Глаза стекленеют почти мгновенно, убитый опрокидывается на спину…

Кадры из фильма… нет, документальные съемки, черно-белые, с пляшущей рябью… Неизвестный корреспондент заснял расстрел оккупантами связанных пленников, горящие дома, женщину, лежащую на обочине с голыми ногами и задранной юбкой, детишек двух и пяти лет, обессилевших от голода, и крупного стервятника, ожидающего неподалеку близкий обед. Монитор снова идет пестрой рябью: видно уже совсем плохо, как имперские войска врываются в дома и выносят оттуда все, что посчитают ценным… На сером асфальте Ходхольма растекаются черные лужи невинно пролитой крови…Запись прерывается, будто кто-то внезапно разбил объектив камеры.

Свет включается так резко, что я на миг слепну. С трудом приходя в себя после чудовищных кадров, деревянной рукой тянусь к стакану воды. Я не узнаю бункера, где нахожусь, людей, сидящих рядом со мной за длинным полированным столом и даже себя в сером мундире имперского флота.

Передо мной на столе подшивка бумаг, рассеяно листаю ее, и постепенно до меня доходит… Военно-полевой суд. Начальник штаба, майор Вильямс, замполит Сото Григория и я (или ты?). Я удивительно спокоен в тот миг, когда моя рука подписывает смертный приговор двенадцати военнослужащим второго десантного батальона империи. Смертный приговор с отсрочкой до окончания боевых действий в Ходхольме.

Вскакиваю в холодном поту, сердце колотится, будто пробежал десять миль в полной выкладке, футболка насквозь мокрая. В избе темно, даже воздух кажется черным и густым, как смог, я никак не могу отдышаться.

— Что с тобой, Дан? — глухо звучит голос Веры из-за шторки. Я вскакиваю, босые ноги леденит мерзлый пол.

— Вера, ты помнишь что-нибудь о Ходхольме? — кидаюсь к ней.

Хозяйка уже сама выходит мне навстречу, завязывая пояс на байковом халате, зажигает свечу на столе.

— Ты имеешь в виду восстание Огненной Девы или черную среду?

— Я имею в виду год, год, когда в Ходхольме базировался второй десантный батальон! — ору я, как припадочный, будто от ее ответа зависит моя жизнь.

— Январь 965-го, первый и второй десантный батальоны, и 4-ая моторизованная дивизия направлены на подавление восстания Огненной Девы в Ходхольме. — Вера вынула откуда-то портативный ноут, нацепила на нос очки. — Конфликт был локализован, но партизанская война продолжалась до августа 966-го, вот, гляди.

Двигаю к себе компьютер и остервенело роюсь в систематизированных военных сводках. Мне нужны все военные действия, в которых принимал участие второй батальон, командиром которого был ты. Двигаю курсор по строчкам: Буцалло — Шерли — Арбе — снова Буцалло — Ходхольм… Я ладонями сжимаю голову с глухим стоном. Неужели все эти годы ты знал Ромари Алвано? Неужели тебя с твоим с убийцей что-то связывало?

Ты ничего мне не рассказывал о нем, впрочем, ты вообще мало что рассказывал, а я воспринимал тебя безотносительно твоей службы.

Но военно-полевой суд приговорил Алвано к расстрелу… Ты приговорил его (или все-таки я?).

Сижу, тупо уставившись в мерцающий экран. Вера, которую удивительным образом преобразили очки на переносице, с сочувствием кладет мне на плечо мягкую ладонь.

— Кошмар приснился?

— Да, кошмар…

— Бедный мальчик, — тихо шепчет она, — это все контузия.

Я не спорю. Да какая разница, что она там себе подумает, какое мне до них дело?

— Танюшка крепко влюбилась, — невпопад говорит Вера.

— А? — до меня с трудом доходит, о чем она.