Аркадия (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 5

Я жадно читала, мне казалось, будто я физически ощущаю, как мой мозг поглощает слово за словом, не ощущая вкуса. Но шум заставил меня отвести взгляд от письма, я вздрогнула. Кто-то будто скребся о кору деревьев, и когда я взглянула вперед, я увидела тень, скрывшуюся за массивным дубом. Мне стало не по себе. Становилось совсем темно, и скоро я не смогла бы различить буквы. Я вернулась было к чтению, но звук раздался снова. На этот раз я увидела у дуба неподвижную тень, явно принадлежащую человеку. Мне понадобилась пара секунд, чтобы понять, кому.

Джордже стоял передо мной. Половина его головы треснула, и я видела сочный мозг, розовый, как губы моей матери, блестящий между двумя осколками черепа. Один глаз был изуродован, потек, зато второй смотрел ясно и вовсе не так испуганно, как я запомнила. Я почувствовала, как кровь отхлынула от щек.

- Джордже! - воскликнула я, хотя мне даже не полагалось знать его имя. Хотя я и была готом, увидеть призрака в мои цели и мечты не входило. Я ни на секунду не подумала, что он может быть жив или что это может быть какой-то другой, похожий человек, которому требуется помощь. Рана в его голове кричала о смерти. Он смотрел на меня, и я дрожала под этим взглядом. Я спрятала письмо под майку, машинально, поднялась, прижавшись к дереву.

- Я не виновата! Я не могла ему помешать!

Но Джордже молчал. А потом я услышала его голос, почти такой же, как и на вечеринке в честь моего дня рожденья, ставшей для Джордже последней. Такой же молодой, такой же напуганный. Но губы его не шевельнулись.

- Пора возвращаться домой, Делия.

- Домой, это куда?

Но он не ответил, сделав вместо этого шаг вперед. Его движения были совершенно раскоординированы, как у мертвецки пьяного. У меня появилось странное ощущение, словно он просто тряпичная кукла, которую кто-то надел на руку. Я развернулась и побежала. На меня, по крайней мере, не напал ступор, как на людей в фильмах ужасов. Зато все ощущения обострились предельно. Я ощущала, как колет живот краешек письма, торчавший у меня из-за пояса, я ощущала, как увязают в мокрой земле ботинки, я ощущала присутствие Джордже за спиной. Нет, не дыхание, не шаги - только присутствие, будто у меня было иное чувство - иное чувство для иных существ. Я точно знала, он со своей развороченной головой, гонится за мной. Я только не знала, что будет, когда он меня поймает. Не съест, он же не зомби. Не выпьет кровь, он же не вампир. Не растерзает, он же не оборотень. Что вообще делают призраки, кроме как пишут жуткие слова кровью на зеркалах и швыряются предметами?

Они сводят с ума. Вот к сумасшествию я была близка, как никогда. Я все-таки решилась обернуться, и мои худшие подозрения подтвердились. Джордже шел за мной. И как бы быстро я ни бежала, его движения оставались медленными, но он не отставал. Его голова была запрокинута, здоровый глаз закатился, как при приступе эпилепсии. Я побежала быстрее, но уже знала, что это мне вряд ли поможет. Не стоило мне оборачиваться, потому что земля из-под ног ушла, а я даже не успела посмотреть, почему. Я ощутила полет, который длился меньше секунды, и больно приземлилась на коленки. Впрочем, земля была мягкая и липкая, удар мог быть и больнее. Я была в разрытой могиле. Джордже был надо мной. Он смотрел на меня, а я смотрела на него. Я крикнула:

- Это ты! Ты должен быть здесь, в могиле, а не я!

И мне показалось, что он растянул свой безвольный рот в ухмылке, обнажившей блестящие, как жемчужины, зубы. Вместо того, чтобы пытаться выбраться, я забралась в угол, чтобы быть от Джордже подальше. К этому меня "Bauhaus" не готовил. Я завизжала, как будто мертвец был животным, которое мог отпугнуть шум. А потом я увидела еще кое-что странное, хотя, казалось, ничто не могло быть страннее парня с блестящим даже в наступающей темноте мозгом. В земле, будто ее сосуды, струились стебли роз. В земле подо мной, в земле передо мной, и всюду. Они слабо двигались, как извивающиеся черви, а редкие головки роз, выглядывающие из-под земли пульсировали, и их лепестки были будто ненасытные красные рты, требующие крови. Я прижала руку к губам. Спиной почувствовав движение, я отскочила. За мной пульсировали шипастые стебли, они свивались друг с другом, пытаясь вырваться из-под тонкой земляной пленки, которая все еще сковывала их. Они двигались наверх, и вот я увидела, как первые стебли сплетаются над моей головой. Джордже смотрел на все то и на меня бессмысленным взглядом. Я подпрыгнула и попробовала уцепиться за стебель, героически готовясь ладонью принять шипы, но стебель, будто змея, обвил мое запястье, и я осталась висеть в паре сантиметров над землей. Я завизжала, задергалась, но это мне не помогло. Вряд ли Джордже стал бы мне сочувствовать, в конце концов, его убил мой отец. А меня теперь убьет он. Или задушат розы. Ими пахло одурительно, как никогда прежде. Я в жизни не чувствовала такого интенсивного запаха.

Стебли жили своей особенной жизнью, они свивались друг с другом, сцеплялись, образуя крышу над моей головой. Шипы ранили меня, все новые и новые стебли обвивались вокруг, и на них рассыпались голодные бутоны. Все эти цветы были срощены друг с другом, как чудовищные ботанические сиамские близнецы, у них не было начала, не было конца. Мои руки кровили и затекли, я дергалась, надеясь содрать с запястья кожу и упасть. Джордже уже вовсе не было видно, настолько тесной и темной стала стена над головой. Я вдруг остановилась. Сначала я подумала, что мне показалось, потому что источника света никакого не было, и вокруг было совершенно темно. А потом я поняла, что у ямы и вправду не было дна, только открывшая пасть пустота подо мной. Теперь я уже сама цеплялась за стебли, оплетавшие землю, за голодные головы роз, за шипы. Я болталась над совершеннейшим ничем, ощущение намного хуже, чем депрессия от несчастной любви к умершему Верлену, которую я характеризовала точно так же. Я закричала, попыталась всем телом подтянуться, чтобы сильнее вцепиться в цветы, упереться ногами в земляную стену, испещренную двигающимися сосудами розовых стеблей. И именно в этот момент стебли расслабились и замерли, выпустив мои руки. Я цеплялась за них, шипы глубоко проникли в мои ладони, но, в конечном итоге, руки соскользнули, не выдержав боли.

И я полетела вниз.

Насколько там глубока кроличья нора, Алиса?

Читать у меня всегда получалось лучше, чем говорить или, тем более, слушать, но вообще-то болтать я любил. То есть, мне не сразу удалось полюбить разговоры, до пяти лет я не разговаривал совсем, и это было тоскливое время, потому что никто не понимал, чего я на самом деле хочу.

А я хотел всего-то, чтобы говорили помедленнее. Я примерно понимал, что люди общаются с помощью звуков, передавая друг другу послания. Но звуки никак не складывались в слова, и обращенная ко мне речь упорно не считывалась. Люди журчали мне о чем-то, а я смотрел на них, и по жестам догадывался, что они имеют в виду. Еще - немного читал по губам. Я знал, что те или иные движения маминых губ означают, что скоро будет прогулка или еда. Я любил гулять и есть, как и любые другие дети, но я не понимал, как это сказать. Я повторял движения, которые совершала мама, но получалось нечто, наверное, невразумительное.

Я все понимал. То есть, как все - кроме речи все понимал. Совсем ничего не понимал, значит. Так я запутался.

К пяти я немножко понял, что люди имеют в виду теми или иными звуками и немножко заговорил. Я старался подражать тому, что слышу и складывать это в то, что хотят услышать разные другие люди, убежденные, что я особеннее их. Они все стали говорить очень-очень медленно, и я понял, как они строят из звуков слова. Но я говорил не так, как все другие люди говорят и до сих пор не научился этому. Люди часто открывали рты, когда слышали, как я говорю и иногда делали глаза круглыми. Так я понял, что они все равно считают меня особенным. Мне так объяснили: в моей голове не совсем правильно росли мозги. Поэтому я плохо распознаю речь (но распознаю, а ведь есть ребята, которым повезло еще меньше, они никогда не научаются говорить), поэтому я ощущаю меньше других людей, если меня ткнуть иголкой, я могу не заметить это, мне нужны импульсы сильнее, чем им, поэтому я не чувствую своего тела, пока не трогаю свои руки или лицо, без этого мне становится нехорошо, как будто я во сне, поэтому у меня болят глаза от ярких цветов, и я ношу только серые и черные вещи. Много-много "поэтому" и "потому" из-за которых я такой, какой я есть. Я никогда не считал, что так плохо. Хорошо быть тем, кто ты есть и не пытаться быть кем-то совсем другим. Есть и другие хорошие вещи: запах сахара, мечтать и секс. А еще когда заканчивается фильм, и показывают много имен. И мокрая резина на ощупь тоже очень хорошая. И люди, людей я совсем люблю, даже больше всего остального. Они очень умные и намного лучше, чем думают о себе. А еще они очень разные, у них разные мечты, желания и страхи, разные сильные стороны, разные слабые стороны. И ко мне они относятся тоже по-разному. Некоторые меня боятся, думают, что я могу убить их из любопытства и рисовать буквы на стенах их кровью. Другим я неприятен, и они говорят, что я - дурачок. Еще каким-то меня жалко.