Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич - Страница 17

— Молодец Ванька, молодец! Не пал духом, не опустился, — шевелил полными губами Лихачев. Переведя взгляд на Прохорова, сказал со вздохом: — А уж как мне Ванька надобен! Постарел я, господин Прохоров. Сердце сдает, временами вижу хуже, а работы, батенька мой, на десять лет. Живу в одиночестве, как старый дед за печкой. Спасибо хоть навещает господин Осиповский, археолог, весьма милый и приличный человек. Не приходилось знавать?

Прохоров замялся, украдкой взглянул на дверь, понизил голос:

— Вот как раз поручено сказать вам об Осиповском: он не столько археолог, сколько агент главного управления тайной полиции. Его специальность — наблюдение за русскими эмигрантами в Скандинавских странах. Он прибыл в Стокгольм из Копенгагена. Вполне вероятно, что причина этой передвижки — вы.

— Это что же, молодой человек, сведения приблизительные или основаны на каких-то данных? — растерянно глядя на Прохорова, строго спросил Лихачев.

— Сведения, Венедикт Петрович, точнейшие.

— Гм, удивительно. Поистине беспримерно людское коварство, — пробормотал себе в усы Лихачев.

— Хотел бы также кое-что сообщить относительно Гюстава Мопассана, — продолжал тем же ровным голосом Прохоров. — Этот француз хорошо служит англичанам. Сейчас он занят какими-то сделками со шведами по поручению русско-английского банка, а вернее сказать, в интересах компании «Лена — Гольдфильдс». Не чужд оный мусье и научных интересов, и особенности если они связаны с Россией. Стало известно, в частности, что большой интерес проявляет он, и не столько, конечно, он, сколько его хозяева, к вашим трудам о Сибири. Из Лондона поступило указание Гюставу повести с вами торг. Воротилы из Лондона задумали купить у вас ваши труды, так сказать, на корню. Именно потому мы и поспешили предупредить вас, Венедикт Петрович.

Лихачев не верил ушам своим.

— Купить мои труды? Указание из Лондона? — Гнев перехватил ему горло. Он хотел кричать, кричать громко, во всю силу, но голоса не было. Он шептал, и губы его дрожали.

— Да, да, да, — кивал Прохоров.

— Я вышвырну и Осиповского и Гюстава к чертовой матери! Я им покажу такой Лондон, что они навек забудут мою фамилию! — Голос Лихачева становился громче.

— Нет, нет, Венедикт Петрович. Прежде всего успокойтесь. Вам волноваться нельзя. Только крайняя необходимость понудила меня прийти к вам до полного выздоровления.

— Ну что же мне делать? Что делать? Вернуться немедленно в Россию? — Лихачев с тревогой смотрел на Прохорова, сидевшего в спокойной позе на стуле.

— Если угодно выслушать наш совет, то он сводится к следующему: полностью поправиться, Венедикт Петрович. Это во-первых, а во-вторых, ни малейшим образом не показать виду Осиповскому и Гюставу, что вы знаете их подлинное лицо.

— Да ведь противно, молодой человек! Они будут по-прежнему набиваться в друзья! — поблескивая глазами, воскликнул Лихачев.

— А вам-то что? Пусть набиваются! — засмеялся Прохоров и встал. — Ну, позвольте откланяться. Думаю, нет необходимости в моем вмешательстве в ваше здоровье. Я педиатр.

— Увы, из детского возраста вышел, — немного повеселел Лихачев.

Прохоров пожал руку Лихачеву, оглядываясь с улыбкой, вышел из комнаты осторожными, неслышными шагами.

Иван Акимов и Федот Федотович уходили все дальше в тайгу. Верст двадцать старик не давал Акимову отдыха. Шел, шел, шел. Поскрипывали лыжи на сугробах, сыпалась с потревоженных веток снежная пороша.

— Терпи, паря. Уйдем подальше от деревень, тогда и отдохнем. Чтоб ни один гад не вздумал догнать нас, — говорил Федот Федотович, поджидая Акимова, отстававшего на подъемах из логов.

Акимов двигался в облаке пара. Дышал шумно, выпуская из дрожавших ноздрей белые клубы, влажной рукавицей вытирал мокрое от пота лицо.

— Давай, отец, давай. Вытерплю, — облизывая обветренные губы, с хрипотцой от натуги отзывался Акимов.

День стоял ясный, сияло холодное солнце, окрашивая позолотой бело-темные леса. Небо было высоким и голубым-голубым, как в августе. А стужа крепчала: потрескивал лед на болотах, постукивала земля, раздираемая морозом. Дятлы не щадили клювов, рассыпали дробный стук по тайге, торопясь подкормиться, пока древесные червяки намертво не прикипели к кожуре деревьев.

На ночевку остановились в глубоком логу, на берегу дымившейся речки. Федот Федотович скинул с ног лыжи, снял со спины ружье, добродушно сказал:

— Ну, паря Гаврюха, иди в избушку, отдыхай. Замаял я тебя нонче. Сейчас печку запалю.

Акимов осмотрелся: никакой избушки он не видел. Усталость шатала его, хотелось немедля лечь, раскинуть руки и ноги, закрыть утомленные снежной белизной глаза.

Федот Федотович заметил недоумение Акимова, засмеялся:

— Эвот где мой дворец… — Старик проворно лыжами разбросал снег, и в береге показалась дверь.

Избушка была крохотная, но все необходимое в ней имелось: печка в углу, нары, столик в две плахи, два чурбака для сидения. Потолок и стены избушки были покрыты изморозью, и застоявшийся холод отдавал плесенью.

— Приляг, паря, приляг. В сей момент печку спроворю. Дрова и лучина с осени у меня тут заготовлены, — присев на корточки, сказал Федот Федотович.

Печка в тот же миг загудела, и через несколько минут избушка стала наполняться теплом.

Акимов сбросил полушубок на нары, снял бродни, лег. Федот Федотович вышел, застучал котелком, жалобно проскрипел под его ногами промерзший снег, И все на этом оборвалось. Но сон Акимова был недолог. Федот Федотович дошел до речки, зачерпнул в котелок воды и вернулся, затратив на все от силы четверть часа. Когда дверь скрипнула, Акимов поднял голову.

— Отдыхай, Гаврюха, пока чай скипит! — сказал старик, но Акимов поднялся освеженный, будто выкупанный в целительной воде.

— Как в яму ухнул, — усмехнулся Акимов, дивясь тому, что произошло с ним.

— Молодому — минута, старому — час на отдых дадены, — понимая, о чем говорит Акимов, сказал Федот Федотович и приладил котелок на круглый проем печки.

Акимов встал с нар, намереваясь помочь старику в приготовлении ужина.

— А давай неси с воли припас. На кляп я мешки подвесил, — сказал Федот Федотович в ответ Акимову.

За время своей жизни в Нарыме Акимов хорошо уже освоился с особенностями местного просторечия. Он вышел за дверь, на волю, и тут на огромном деревянном гвозде-кляпе, вбитом прямо в стены избушки, увидел мешки с продуктами — припасом.

Небо подернулось густой синевой, и в тайге быстро стемнело. Чуточное окошечко в стене над нарами погасло. Федот Федотович достал с полочки банку-жировичок, зажег фитиль. Тьма отступила в углы. Читать при таком свете — глаза надсадишь, а ужинать вполне можно.

Федот Федотович нарезал хлеба, настрогал мороженую осетрину, присыпал ее перчиком, очистил две луковицы, подал одну Акимову.

— Ешь, паря. На место придем — свежей дичины расстараемся, — угощал старик.

— А что, дедушка, далеко мы сейчас от Парабели? — спросил Акимов.

— Не догнать им! — махнул рукой старик и, помолчав, ухмыльнулся: — На всяк случай попервости я их запутал. Вспомни-ка, сколько раз мы дорогу пересекали? А потом в кедровнике пять кругалей сделали. Начнешь такую петлю распутывать — сам запутаешься. Непосильно их сноровке такое! А тут еще снежок с утра след припорошил.

— Ничего не заметил: ни дороги, ни кругалей, — признался Акимов. — Казалось мне, что идем все время по прямой.

Старик довольно рассмеялся, приглаживая белые кудрявые волосы, сбившиеся под шапкой. Слова Акимова были для него лучше всякой похвалы.

— В том она и закавыка! Ты думал, что идешь по прямой, а тебя я кружил, как щепку в омуте. А до Парабели тут напрямую верст двадцать. — Посмотрев на Акимова в упор, Федот Федотович с покровительственной ноткой в голосе добавил: — Ходок ты, паря, хороший. Жила в тебе прочная, и силенка есть. Сколько тебе годов-то?

— Двадцать третий минул.