Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич - Страница 5

Горбяков задумался. Непростой вариант предлагает старик. До Дальней тайги, где не раз обитался по разным нуждам Федот Федотович, два дня ходьбы. Есть там избушка. Кроме охоты, можно заняться рыбалкой. Питание не вопрос. Но даль — страшенная, глушь — чудовищная, путь, доступный только опытному таежнику. А вдруг центр изыщет какой-то другой способ сбережения Акимова? А вдруг всплывет срочная, неотложная возможность перебросить его с верной оказией, скажем, под видом секретного государственного чиновника для тайных поручений? Что он, Горбяков, тогда сделает? Как он достанет его из этой распрочертовой Дальней тайги, отделенной от Парабели и лесами, и реками, и болотами?

— Вот что, фатер: сходи-ка к уряднику, отнеси ему порошки. Отдай жене и скажи, что Федор Терентьич велел уложить самого в постель. Шутки, мол, плохие с его худобой, да при таких длинных дорогах в Нарым.

Старик вопросительно поглядел на Горбякова. Тот поймал взгляд и понял его:

— Расчет такой, фатер: Филатов ляжет в постель, и облава, которую он назначил на завтра, не состоится. Пока ты ходишь, я тем временем кое-что прикину в уме.

Старик вышел и через минуту появился снова, одетый по-зимнему: полушубок, мохнатая шапка из собачины, пимы с высокими голяшками.

Горбяков подал старику лекарства, предназначенные уряднику, предупредил на всякий случай:

— От себя, фатер, никаких дополнений. Передай — и назад.

— Вестимо, — буркнул Федот Федотович. Под нависшими бровями сверкнули молодым блеском лукавые глаза, улыбка чуть тронула обветренные губы и тут же погасла, как искра на ветру.

Снег проскрипел под ногами старика возле окон. «Морозит!» — промелькнуло в голове Горбякова. Он зашагал опять из угла в угол. Прикидывал самое разное: «Если я приведу его к себе. Изобразит он начальника, прибывшего из Томска, к примеру, для… для проверки чего?.. Не то. К тому же остается вопрос: с кем, на каких подводах он прибыл? Каждый ямщик на виду. Нет, от такого варианта придется отказаться».

«Может быть, его передвинуть в другое место? Увезти, скажем, на Обские плесы, к рыбакам. Увезти мне самому, под видом городского знакомого… Попросить приютить на недельку — как любителя рыбного промысла зимой… Ну, а через неделю что делать? И есть ли гарантия, что его там не выдадут в первый же день? Полицейские снуют теперь повсюду, где только есть люди».

Так ничего и не придумал Горбяков до возвращения старика. А старик принес новость сногсшибательную:

— Лекарствие, Федя, передал супруге. Благодарила ужасть какими пронзительными словами. Велела помянуть, что в долгу не останутся. Намек ясный: за добро отплатят добром.

— Самого не видел?

— Видел! Отдается своей мерзкопакостной службе…

— То есть?

— Сидит с костаревским стражником и планует, как половчее обложить дороги, чтоб закрыть начисто выход Гаврюхе.

— Не уловил, когда они задумали раскинуть сети?

— Завтра двинет он свое псиное войско. Сама хозяйка сказала. Завтра, дескать, с обеда заляжет в перину жир накапливать, как службу справит строчную.

— Что будем делать, фатер? — Горбяков и хотел бы, но уже не мог скрыть тревоги.

— Упредим, Федя?

— Как упредим, фатер?

— В ночь уведу Гаврюху в Дальнюю тайгу. Кой они хватятся, а наш след уже простыл.

— Собирайся, фатер. Другого выхода у нас нету, — сказал Горбяков, с мучительной тоской подумав о дочери: «Как бы хорошо, если бы была Поля! Помогла бы собрать и проводить их в дальнюю дорогу».

А Поля жила в своем новом доме. К ней приглядывались, и она тоже присматривалась да приноравливалась. Семейство у Криворуковых хоть и небольшое, но зато что ни человек, то персона, личность. Первым делом сам Епифан Корнеевич Криворуков. Ему уже за пятьдесят лет, ко он строен, высок, поджар, в темно-русой голове ни одного седого волоска, карие глаза с искринкой, голос звонкий — в одном углу крикнет, по всему дому слышно.

Епифан — мужик ухватистый. Так говорят о нем по всей округе. И это чистая правда. Не ухватистый-то разве сумел бы оседлать свою судьбу таким ловким манером? Начал Епифан разъездным приказчиком у купца Гребенщикова, а теперь сам почти купцом стал. В зимнее время мечется Епифан по всему Нарымскому краю, скупает на песках, на ямах, на станах рыбу, свозит ее в свои амбары в Голещихиной, а после рождества отправляет обозы с рыбой в Томск. По двадцать подвод в разнопряжку в каждом обозе. А что такое подвода? Это не просто конь, запряженный в сани, под расписной дугой. Это высокий короб, сплетенный из прутьев тальника и краснотала, набитый крупными, как лиственничные поленья, налимами, осетрами, нельмами, муксунами и намертво, железными кольцами притороченный к саням. В каждом коробе такой рыбы двадцать пудов по меньшей мере. А если конь посильнее, то и все двадцать пять будут! Живые деньги!

Сгоняет Епифан Корнеевич за зиму десяток таких обозов и чует, как его мошну распирают новые прибыли. Едет опять Епифан на обские просторы, а там у него полным-полно знакомых и дружков. За бутылкой водки под стерляжью уху на ершовом наваре выпьют, поговорят, поклянутся в вечной дружбе, а когда хмель разберет до костей, обнимутся, крест-накрест расцелуются даже. Епифан оставит аванс под добычу рыбы в осенне-зимний сезон. Старый год еще не кончился, новый не начался, а у Епифана задел наперед. Знай себе потом разъезжай по артельщикам, собирай улов, готовь новый обоз. Так и крутится жизнь, как мельничное колесо!

«Волка ноги кормят, а меня — конь с кошевкой», — похохатывает Епифан Корнеевич. И действительно, чего он лишен, так это спокойствия: не сидится ему на одном месте.

Дома Епифан бывает редко. То он с обозами в Томске, то на плесах у рыбаков. Это — зимой, А летом он снует по пристаням, сбывает из своих тесовых завозен свежую рыбу на проходящие пароходы. А когда окажется в Голещихиной, то опять же не сидит дома, спешит на луга. Запряжных коней у Епифана тридцать. Кроме того, полон загон жеребят, коров, овец. Зима в Нарыме длинная, как коломенская верста, по которой здесь принято исстари, со времен землепроходцев, считать расстояние. Чтобы прокормить зиму-зимскую такое стадо, худо-бедно надо иметь на каждую голову по тридцать копен душистого лугового сена. Оно само на двор не придет! Его надобно накосить, высушить, сгрести, сметать, доставить с лугов.

Все семейство выводит Епифан на луга да пришлых прихватывает человек до полусотни.

Работать к Епифану идут с охотой. Кормит он хорошо, порой одаривает стопочкой спиртного и платит не скупясь, не дрожит над каждой копейкой.

Любят его и за веселый нрав. Мужик он артельный, ловкий. Сам от работы не уклоняется, лезет где потяжельше, но и другим спуску не дает, покрикивает, поторапливает, всякую нерасторопность или неумение высмеивает злым, нетерпимым словом, а то и матерном покроет так, что уши повянут.

Случаются у Епифана проступки. Запивает иной раз. В таких случаях возвращается чуть живой. Качаясь из стороны в сторону, бледный, осунувшийся, он вползает на второй этаж в свою горницу по крутой, крашенной густой охрой лестнице и ложится в постель. Лежит сутки, двое, трое. Не слышно и не видно его. Хлопочет возле Епифана в эти дни только одна Анфиса Трофимовна, жена, помощница, хозяйка, разговаривают они между собой тихо, вполголоса. О чем разговаривают — одному господу богу известно.

Анфиса Трофимовна. О ней судят по-разному в Голещихиной. Многие считают, что она-то и есть главная персона в криворуковском доме. Анфиса Трофимовна — женщина полная, высокая, в движениях неторопливая. В деревне ее называют «попадьей», вероятно, за дородность, за степенство, за набожность. Происхождения Анфиса Трофимовна самого обыкновенного. Ее отец — крестьянин села Ильинского, содержит там постоялый двор.

Анфиса Трофимовна годков на пять постарше своего супруга. Это по ее словам. На самом же деле Епифан моложе жены на восемь лет. И тут-то и сокрыта тайна их неравного брака.