Венгерский набоб - Йокаи Мор - Страница 42

• Предыдущая
• 42/113
• Следующая

Ах, какой честный, достойный человек!

Майер, Майер! Где была твоя голова, что не подумал ты и другую сторону выслушать? Право же, в пору теперь хоть самому у своей оскорбленной семьи прощения просить.

Другой отец ответил бы такому поклоннику: ну так женитесь, коли у вас дурного умысла нет. Но артистка – исключение, ее не возбраняется просто «обожать», как и ее искусство. А обожать не значит «соблазнять»; это значит только чтить, восхищеньем и признаньем дарить, Для чего еще вовсе не требуется жениться.

– Ну хорошо, – сказал Майер, окончательно успокоенный письмом, – это уже дело другое. Но пусть по крайней мере на улицах, за кулисами Матильду не преследует, это ее все-таки компрометирует! Пускай, если у него намерения честные, домой приходит к нам.

Вот нескладный человек! Хлебом крыс кормить, чтобы ночью не шумели, заместо того чтобы кошку завести!

Матильда, само собой, поправилась в два дня, налилась, округлилась, как спелое яблочко, а помещик преспокойно стал в дом к ним ходить.

Не будем трудиться его описывать, все равно нам недолго с ним знаться: спустя несколько месяцев он уже за границу укатил. За ним явился один банкирский сынок, потом другой помещик, а там четвертый, пятый – кто их перечтет. И все большие поклонники искусства, люди милые, приличные – слова нескромного от них не услышишь. Маменьке целовали ручку, с папенькой толковали о разных умных вещах, а дочкам, приходя и уходя, кланялись так почтительно, будто графиням каким. Попадались среди них и веселые молодые шутники, способные даже мертвого рассмешить; бывало, заглянут на кухню с Майершей почудить, стряпни ее отведать, блинок стянуть, – в общем, славные такие проказники.

Три меньшие дочери тоже выросли и похорошели – одна краше другой. Были они погодки, по возрасту шли почти вплотную друг за дружкой. Едва расцвела девичья их краса, в доме у Майеров стало еще шумнее и многолюдней. Прежнее роскошество пошло, мотовство, легкомыслие, беспрестанное веселье; самое изысканное общество собиралось что ни день: графы да бароны, аристократы, банкиры и прочие важные господа.

Примечал, правда, наш Майер, что на улице графы эти да банкиры делают почему-то вид, будто незнакомы, и, даже с дочками его встречаясь, смотрят мимо; но не привык он себе голову ломать над вещами неприятными, решил, так, мол, у них принято, у важных господ.

Подрастала и младшая. Ей двенадцать исполнилось, и видно уже было, что красотой она затмит остальных. Платьице носила она еще коротенькое и кружевные панталончики; сзади двумя плотными полукружьями на плечи опускались косы. Вертевшиеся в доме обожатели шутки ради то и дело осведомлялись: «Ну когда же тебе длинное платье сошьют?».

Но в один прекрасный день редкое, нежданное посещение свалилось на г-на Майера. С веселыми девицами как раз любезничала стайка бойких молодых людей; одного, лишнего, приставили к мамаше, – развлекать.

Папенька же мух бил на стенках, и при каждом очень уж звонком хлопке кто-нибудь из дочек к вящему его удовольствию взвизгивал, будто от испуга. В это-то время в дверь и постучали, а так как никто не отозвался, постучались еще раз, потом еще. Кто-то из веселой компании вскочил отворить в полной уверенности, что там свой брат шутник, вздумавший их разыграть.

Иссохшая старушечья фигура в поношенном черном платье предстала перед расфранченным обществом.

Тереза… На оторопевшего Майера даже икота напала.

Не удостоив взглядом остальных, престарелая дева безо всякого стеснения направилась прямо к брату.

Добрейший глава семейства пришел в совершенное замешательство. Что делать: предложить гостье сесть? Но куда? Рядом с кем-нибудь из этих «merveilleux»? Представить ее веселой компании как сестру или притвориться незнакомым? И с каждым ли из господ знакомить по отдельности или сразу всех отрекомендовать как друзей дома?

Сама Тереза выручила его из затруднения.

– Вы мне нужны на несколько слов, – холодно, невозмутимо обратилась она к нему. – Если можете ненадолго оставить гостей, проводите, будьте любезны, куда-нибудь, где мы им не помешаем.

Довольный, что может увести сестру от своих высоких гостей, папаша Майер ухватился за это предложение и растворил двери в дальние комнаты.

Только они вышли, все общество разразилось громким смехом. Майер поспешил увлечь Терезу подальше – таким уж глупцом он не был, чтобы не понять: потешаются над старой барышней, живым обломком прошлого века.

– Присядьте, дорогая сестрица. О, какое счастье увидеть вас наконец…

Был он сладок, как торговец лимонами.

– Я не любезничать сюда пришла, – сухо возразила Тереза, – и садиться ради нескольких слов мне незачем. И стоя объясню. Два года мы не видались; вы за это время заметно отдалились' от меня и жизнь ведете такую, что сблизиться опять мы едва ли когда-нибудь сможем. Огорчения вам большого это, по-моему, не доставит, вот почему я и решаюсь так сказать. Так вот, четырех дочерей вы уже пустили по одной дорожке, и тут я молчу, в такие дела лучше не мешаться. Не перебивайте, пожалуйста, я не в пику вам говорю, вы сами себе хозяин, поступайте как знаете. Но у вас еще младшая дочь растет, ей двенадцать уже, скоро невеста. Я не сцены вам устраивать пришла, не хочу и рацеями надоедать о нравственности, боге, о религии да девичьем целомудрии наподобие тех ханжей, над которыми великие умы и баре знатные смеются. Не собираюсь и к отцовскому сердцу взывать, умолять: хоть в пятой сберегите, что потеряли в четырех. Потому что знаю слишком хорошо: будь на то даже воля ваша, сил не хватит, а достанет силы, так ума не наберется.

Майер, даже когда в лицо ему говорили такие вещи, только улыбался, до того мягок был.

– Объясню вкратце, зачем пришла, чтобы не обременять вас долее своим присутствием. Я прошу – нет, требую – отдать младшую дочь мне. Я ей строгое, добропорядочное воспитание дам, какое и подобает девушке нашего сословия. Душа эта еще не испорчена, еще в руце божьей, и я до скончания дней буду стараться ее добродетель оберечь, а от вас и прочих членов семейства ничего не желаю, кроме одного: оставьте всякие помыслы о ней, и да поможет мне господь в моем благом начинании. Не лишним считаю, однако, заметить, что не зря я сказала перед тем «требую». В случае, ежели бы вы, паче чаяния, отклонили мое предложение, я перед верховными властями буду ходатайствовать его удовлетворить, а это сулит вам мало приятного, ибо, что касается меня, я и до самого примаса[182] готова дойти и перед ним изложить причины, вынуждающие меня к такому шагу. Долгих размышлений предложение мое не требует, но до завтрашнего утра дам вам все-таки срок, решайте. Если к тому времени дочери вашей не будет у меня, смело можете рассчитывать приобрести во мне врага упорнейшего. Господь да смилуется над вашими прегрешениями.

И с этими словами почтенная старая дева повернулась и оставила дом.

Пока она была перед глазами у провожавшего ее Майера, в голове у него словно все остановилось, ни одной мысли. Лишь после ее ухода стал он приходить в себя. Девицы и кавалеры всячески потешались над внешностью старухи, и шутки эти вернули папаше Майеру самообладание. Он принялся объяснять, что ее сюда привело.

– Ни много ни мало, как Фанни к себе забрать вознамерилась – навсегда, насовсем.

– Ого! Ах! Ох! – раздалось со всех сторон.

– И главное, почему, хотел бы я знать. Почему? Что я, неправильно ее воспитываю? Есть разве какие нарекания на меня, можно меня в чем-то упрекнуть? Или не холю я дочурок своих, как зеницу ока не берегу? Сказал им когда хоть словечко поперек? Что же я – мошенник, аферист, который дурной пример своим детям подает и поэтому закон велит отобрать их у него? Ну, вот вы, господа, что плохого можете сказать обо мне? Вор я, может быть? Разбойник с большой дороги или фальшивомонетчик? Богохульства вы от меня слышите или в расточительстве можете обвинить?

Так витийствовал он, красуясь перед гостями, расхаживая с горячностью по комнате, как по сцене: ни дать ни взять трагический герой.

• Предыдущая
• 42/113
• Следующая