Разработка - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 11
- Предыдущая
- 11/39
- Следующая
Не говорил – значит, утаивал. И Юнкерс тогда согласился со «старпомом», что раз такая петрушка, то человек этот внутренне уже больше ИХ и рано или поздно пойдет на прямую измену, если уже не пошел… Так что, с точки зрения прагматической, резон в предложении Ермилова начать «отработку ближнего круга», конечно же, был. Юнкерс не хотел соглашаться с этим предложением по причинам, так сказать, эмоционально-идеологического характера. Весь его характер противился тому, чтобы его «империя» начала жить по глобально-универсальному закону дворцовых интриг, согласно которому никому нельзя верить и за всеми надо следить, поощряя взаимный стук «подданных» друг на друга. Александр Сергеевич не желал замечать очевидного – того, что на самом-то деле этих интриг в его царстве более, чем хватало. Просто они были, так сказать, «подпольными», официально не санкционированными. И еще одно соображение останавливало Юнгерова – «оперативная отработка ближнего круга», конечно же, в любом случае могла выявить много всякого мелкого дерьма – ведь в абсолютно каждом человеке есть не только светлые стороны. Зачастую именно какая-нибудь неприятная мелочь способна поломать отношение к человеку. А Юнкерс инстинктивно боялся этого, боялся разочарований, поскольку так же инстинктивно сознавал, что, именно будучи человеком настроения, несколько идеализировал своих близких. Есть вещи, которые лучше не знать… Примеры были. Давным-давно, еще сидя в «Крестах», Александр Сергеевич случайно узнал, как однажды ночью его Ларису прямо на заправке, где имелась уютная кушеточка, естественно – по ее же доброму соглашению, «отодрали» разом два ухаря. Один из них потом сел и оказался в одной хате с Юнкерсом, не зная, что и Александру Сергеевичу та кушеточка хорошо знакома. А тюремные разговоры – долгие, причем про баб говорить безопаснее всего… Некоторые детали в рассказе ухаря точно указывали на то, что он не врет. Юнгеров не был ни ханжой, ни ангелом. И Лариса была женщиной взрослой и свободной, и, конечно же, Юнкерс тот случай никаким предательством не счел. Но… Все равно внутри что-то если не сломалось, то треснуло. Вот таких «трещинок» Александр Сергеевич и боялся, боялся не буквально, конечно, а… подсознательно. Ну примерно так, как здоровые мужики боятся идти к дантисту и находят каждый раз кучу отговорок, чтобы перенести визит на потом. Ну и, кроме того, Юнкерс понимал, каким объемом негатива (и не только) станет располагать Ермилов, санкционируй он эту самую «оперативную отработку». Такой объем сокровенной информации дает объективную власть над людьми. Не учитывать этого обстоятельства Александр Сергеевич также не мог…
Походив по дому и не то, чтобы успокоившись, но, скорее, собравшись, Юнкерс вернулся на кухню, где Ермилов невозмутимо тянул очередную кружку чая с вареньем и сушками. Юнгеров молча сел напротив, подняв опрокинутый при выбегании стул, и подпер щеку ладонью:
– Петрович… Что ж они не угомонятся никак? Я ж за свое «отчалился» – в отличие от многих. Что же им еще нужно?
Юрий Петрович прекрасно понял, кого Юнкерс имеет в виду под местоимением «они», хотя и не смог бы, пожалуй, сформулировать это в одном предложении. Советник усмехнулся – жестко, по-волчьи:
– Ты, Александр Сергеевич, сам человек загадочный. Вроде умный, а иногда, извини, какой-то юношеский романтизм мешает тебе понимать простые вещи. «Им» нужен ты. Вернее, как раз не нужен – в нынешнем твоем качестве.
– Но почему?! – сморщил лоб хозяин «Аэродрома». – Ведь я же… не только разгуляево, я же… Я строю, я дело делаю, мы столько для города…
– При чем здесь это? – махнул рукой Ермилов. – Проблема вообще в другой плоскости лежит. Ты с какого-то времени внутренне решил, что выше государства, к которому ты относишься с плохо скрываемой брезгливостью. Ты посчитал, что государства – в твоем, имперском, понимании – нет, что оно, – как бабка в маразме: так сказать, учитывать надо, но считаться не обязательно. Власть такого не прощает – и особенно тем, кто какие-то конкретные вещи делает вроде бы и на пользу тому самому государству. Ты ведь как бы решил отделиться – выстроил империю, в которой стал фараоном, с умопомрачительной властью внутри и с таким же авторитетом снаружи. Абсолютное большинство представителей настоящей, государственной, власти ты искренне и заслуженно не уважаешь – да, решаешь с ними вопросы, умеешь быть обаятельным, конечно же щедрым, но за всем этим стоит твоя гордыня и высокомерие, и щедрость твоя для них оборачивается унизительными подачками. Ты же им, как псам, кости швыряешь – мол, нате, зажритесь, только не гавкайте. И они это чуют. Как собаки. И ненавидят тебя за это. Любят тебя только друзья, а в друзья ты берешь ой не всех. А остальные – они видят, как ты живешь, видят, что считаешь себя человеком вольным, независимым и имеющим право. А с чего у тебя такое право? Это ты решил, что выстрадал его, вырвал у судьбы – своим риском, своим сидением на киче, своей работой сумасшедшей. Ты считаешь, что расплатился за все сполна – но они-то так не считают. Вот в чем дело. Ты для власти – чужой. Приблуда. А поэтому и твоя «фараонная» власть в твоей «империи» – она ворованная, незаконная, так как никто тебя ею не наделял. Не «помазали» тебя.
– Вона… – У Юнкерса, явно не ожидавшего такого монолога, даже рот открылся. – А я-то, по скудоумию своему бандитскому, думал, что власть – она от Бога.
– От Бога, – легко согласился Ермилов. – Но распределяют ее специально обученные люди. Так сказать, «помазанники», специально уполномоченные. У нас же бизнес всегда на дефиците делался – а самый главный дефицит сейчас – это дефицит власти. Вот так. Так что все, что не через «помазанников» – то блуд. Блуд от лукавого. И даже не блуд, а бунт – против настоящей, законной власти. А бунты нужно подавлять – лучше в зародыше и непременно жестоко, в назидание другим. Кстати, чем больше в этом нелогичного – тем лучше, потому что власть должна быть таинственной и непознанной. Вот так.
Александру Сергеевичу в лицо бросилась кровь, и он от души жахнул кулаком по дубовому столу:
– А вот ни хрена не «вот так»! Отсосут они, помазки твои! Отсосут, утрутся, а потом еще и жопы растопырят! Хера я им на колени встану! Лучшая оборона – это атака! Монгольская конница не знала поражений, потому что умела идти только вперед!
– В каком смысле? – заломил бровь Юрий Петрович.
– В прямом!! «Чужого» у нас организовали?! Ну, суки-пидоры! А мы им своего «чужого» засунем! Хотя их вонючие секреты и даром мне не нужны!
– Какого такого «своего чужого»? – откровенно напрягся Ермилов, не понимая, о чем идет речь, а точнее – пугаясь понять.
– Такого! – Юнкерс, которого изрядно «зацепило», сел на эмоцию, как черт на кочергу, и теперь уже лихорадочно импровизировал в «полете». – Засунем к ним в мусарню нашего парня, такого, чтоб лучшим там стал и…
– Это кого же, стесняюсь спросить?! – у «старпома» дрогнули крылья носа, он и сам не заметил в интересном повороте разговора, как чуть повысил интонацию, следуя за уже откровенно орущим в бешенстве Юнкерсом:
– Кого?! Да что у нас, своих надежных пацанов мало?! Да хотя бы… хотя бы…
И выплыло в этот момент перед глазами Александра Сергеевича лицо Егора – прямо, как в том пьяном сне под утро. Его фамилию Юнкерс и выкрикнул – по своему любимому принципу, что первое решение – оно самое верное:
– Якушев! Чем тебе не кандидат?! Что, не сможет?! Да еще как сможет!
Юрию Петровичу вдруг показалось, что «император» просто бредит с перепоя, и он снова попытался сбить эмоции логикой.
– Сможет-то он, может, и сможет, но… Зачем?
– А затем! Чтоб знали, суки!…
– Нет, если, чтобы знали – тогда точно не надо…
– Ну оговорился я! Не чтобы они знали, а чтоб я сам знал… И вообще…
Юнгеров схватил сигарету со стола, закурил и смолк, зло сопя. Ермилов также молчал, не желая спровоцировать еще одну вспышку. Он надеялся, что дурацкая идея относительно Егора сама собой рассосется, когда Юнкерс успокоится. К сожалению, Юрий Петрович при этом очень хорошо знал характер своего шефа, бычье упрямство которого редко позволяло отказываться от спонтанно родившихся идей, и особенно родившихся от того, что за живое зацепили. Вот и сейчас Ермилов видел, что Александр Сергеевич не столько успокаивается, сколько уже обдумывает идею внедрения Егора. Когда молчание стало казаться тягостным, Юнгеров почти весело прищурил левый глаз и спросил:
- Предыдущая
- 11/39
- Следующая
