Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие - Кожевникова Надежда Вадимовна - Страница 60
- Предыдущая
- 60/73
- Следующая
Лет за семьдесят, крепкая, жилистая, в брюках, с дымящейся сигаретой, как не боится жить совершенно одна на отшибе? Не боится. Впрочем, не исключаю, что имеет оружие и, при надобности, выстрелит, можно не сомневаться, прицельно. А то! У нас в центре Денвера, даунтауне, в заповеднике для пешеходов, с роскошными бутиками, изысканными ресторанами, и стильно, и по-разному одетой публики, так называемые ковбои-реднеки тоже прогуливаются, при полной, классической, оснастке: шляпа с полями, расшитые сапоги на каблуках, не иначе как передающиеся по наследству, широченный, с бляхами, бирюзой инкрустированными, пояс. Штат Колорадо да и столица его, Денвер, где небоскребы отгрохали, конференц-залы, оперно-театральные студии, со скульптурами уличными Ботеро, аэропортом, с фонтанами, мраморными полами – нью-йорский JFK может от зависти стонать – все еще держится устоев первопроходцев, первых здесь бледнолицых поселенцев. Святыня, самая почитаемая, – парк-музей, где сберегаются повозки мормонов. В витринах, под стеклом, как диадемы императриц, выставлены чепчики, юбки, жилетки спутниц авантюристов из Старого Света, что и в горящую избу войдут, и коня на скаку остановят.
Нэнси из них. На стенах ее аскетически скромного жилища сплошь фотографии молодых парней в военной форме. Сыновей, внуков, правнуков? Да уж, американка. Четко, скупо, без эмоций, толково, дельно объяснила, чем щенка кормить, когда на прогулку выводить, выдала справку о прививках, родословную, а что еще надо? Щенки – бизнес, давно им занимается. Сфотографирована и она молодая, с псами – такая же, как мы видим ее сейчас. Драма утраченной привлекательности, обольстительности женственной явно и по касательной ее не задела. И что? Девиц, выхоленных, длинноногих пруд пруди, а надежной спутницы, такой, что, если придется, и твою ношу на себя взвалит, ну-ка попробуй, современный мужчина, поищи.
В загонах, на территории, Нэнси принадлежащей, метались самцы-производители, кормящие сучки, потомство подросшее, а стричь-холить их ей некогда. Вы, мол, своего единственного лелейте, вылизывайте, а у меня вона их сколько! Папаша Ванин, зовут Робертом, кидается на нас из-за проволочного заграждения, скаля весьма впечатляюще зубы. Да, совсем не та собачка, что выходила на арену цирка со знаменитым клоуном нашего детства Карандашом. И мамаша Ванина, Джезабель, к сантиментам не расположена, справедливо, пожалуй. Мы – враги для нее, уносим, отнимаем дитя.
Сколько ей, Джезабель? – Андрей спрашивает. Нэнси: три года. Муж сокрушается: молодая какая, а от хама – Роберт имеется ввиду – ни заботы, ни ласки не дождешься.
Реплика предназначена мне, по-русски, шепотом. Хотя Нэнси и на английском не поняла бы, что Андрей имеет ввиду. Ласка, забота к чему? Самое важное – самостоятельность. Вот как у нее, Нэнси.
Ну и ладно, пора в путь. Зарешеченный ящик, для перевозки собачек пригодный, остался в багажнике машины. Ваня всю дорогу на коленях моих пролежал. Муж сказал: вот что все и решило, если бы ты рулила, а я бы его к себе прижимал, он меня бы и выбрал, а ты бы заискивала, доискиваясь его признания. Молчу, не возражаю. Но знаю: не так, не так все просто. Собаки, обладающие поразительной интуицией, приникают к тому, чья душа их зовет. Не тело – душа. Уязвленная, раненая, одичавшая, опустошенная потерей давнего друга. Микки. И муж, и дочь мне сопереживали. Но скорбь по Микки легла на меня.
Слез стыдясь, давя в горле всхлипы, поначалу решила, что такие муки мне еще раз не посильны. Недомогания Микки, унижающие его гордость, а до того расставания с ним, отравляющие все поездки, отдых, путешествия, когда в собачьи гостиницы следовало его определять, пусть самые комфортабельные, дорогостоящие, с неусыпным надзором, ветеринарным обслуживанием. Но ему-то какая разница, сколько за его пребывание там у нас со счета снимали? Его уводили, он, упираясь, оборачиваясь, глядел на меня, в меня. И что потом моря-океаны, пляжи, закуски, коктейли? Его взгляд в упор, недоумевающий – на что ты отношения наши променяла? – преследовал всюду. Шла в купальнике, по песку, загоревшая, лыбившаяся в объектив фотокамеры, а душа стонала, раздиралась в невозможности выбора между той и другой стаей, меня востребовавшей, человечьей, семейной, ради которой я бы и на костре, как ведьма, дотла бы сгорела, и той, откуда сверлил до кишок Миккин, расширившийся, снедая радужную оболочку, темный, мрачный, непроглядный зрачок.
Не новость: людей можно купить, соблазнить, собак – нельзя.
Прежде, чем Ваня у нас объявился, я дозрела, пришла к выводу, что без собаки полноценной жизни быть не может. По крайней мере, у меня. Пыталась прогуливаться одна – в ходьбе мозги прочищаются – но не получалось, рука, поводком не занятая, болталась плетью, минут через десять домой возвращалась, обессилив, хотя с Микки мы оба были готовы безустанно бродить.
Он знал слово «вместе», вызывающее у него ликование. Оказалось, что и я не «вместе» не могу. И погода тогда хороша, тогда радует, когда рядом твоя собака. Без собаки – мрак, и извне, и изнутри.
Потом мы, опять же вместе, на семейном совете, породу выбрали, скотч-терьера, близкую к Миккиной, но все же другую, покладистее, мягче, нас уверяли, чем шнауцеры. Ага!
Ботинки мужа больше тельца Вани, но рычит он не на ботинки, а на Андрея, – великана, громадину, в Ванином, снизу, ракурсе, осмелившегося высвободить мохеровый плед из его зубов. Тяф-тяф! – возмущается Ваня нахалом, отнявшим у него вкусно-шерстистый трофей, наскакивает на ботинки противника с лихостью гусара-дуэлянта. «У него очевидные задатки лидера», – произносит муж восхищенно. Ну и как при таком подходе послушания от щенка ожидать?
Вернувшись с прогулки, Ваня кладет ювелирной выделки какашки, в аккурат там, где вознамерился, понравилось ему: у камина. И ничего грозного в произнесенном мною «нельзя» не ощущает. «Нельзя» для него озвучивается как «можно», «нужно», и он, Ваня, добьется своего. Сказав, что нельзя фикус грызть, подписываешь фикусу приговор. Ваню неодолимо влечет запретное, и он ловко увертывается, убегает, откровенно забавляясь, когда я пытаюсь его настичь, поймать, и не могу.
Способна ли собака заливисто хохотать? Способна, к тому же с издевкой: ты-де большая, я маленький, но тебе меня не нагнать, неловкой, неуклюжей. Впору теперь уже мне обидеться. Но тут он уморительно зевает, с птичьим, щеглиным выщелком, в колоратурном регистре, выкатывая длинный, с ложбинкой, язычок – и все, и прощен. Беру на руки, вдыхая единственный на свете запах щенячьего тепла, а он успевает лицо мое вылизать, быстро-быстро, спеша самовыразиться, пока я его на пол не опустила. Он у моих ног? Да нисколько. Поверженная, лежу брюхом вверх.
И буду лежать, лежала уже не раз, с его предшественниками, томимая невнятным, недоказуемым, но до дна достающим чувством вины, неистребимым в любви. К своему ребенку, как высшей ее стадии, к мужчине, мужу, отцу ребенка, к родителям, осиротевши, осознав, что их щедрость тебя придавила неискупимым ничем, никак бременем. А больше, признаюсь, никто в глубины такие меня не повергал, в высоты такие не утягивал. Бог миловал.
Возможно, с собаками я в какой-то степени замаливаю грехи свои перед людьми, за свою недогадливость об обидах, мною им причиненных, в основном по небрежности, а еще потому, должно быть, что я не общественный, не коллективный человек, а вот именно из стаи, малочисленной и кровно мне близкой.
Замах шлепка за озорство по утлому задику, с хвостиком поджатым, застыв в воздухе, тягуче, с затяжкой на фермато, как оперная фраза Верди, раскаянием сильного перед слабым, обезврежен, сведен к нулю. Наша дочка злопамятно утверждает, что в Коктебеле я как-то ее, четырехлетнюю, отшлепала. Не помню, но ей верю. За что? – интересуюсь. А ни за что! – считает она. Пусть так. Права, если повод тогда оказался не внятен, не осмыслен, а причиненный ущерб достоинству в сознании застрял. Нет, не могу, не хочу и не буду Ваню наказывать. Уверена, со временем он приспособится, мы с ним приспособимся друг к другу.
- Предыдущая
- 60/73
- Следующая
