Дозор навсегда. Лучшая фантастика 2018 (сборник) - Дивов Олег - Страница 3

– Ваши часы готовы, мадам Скотт-Фишер. Простите за этот спектакль. Бедный старик. Он совершенно безумен. Иногда я подкармливаю его, покупаю всякую всячину, что он приносит…

Мадам скупо перекрестилась, смахнув пальчиком в перчатке слезу, и открыла кошелек.

– Мистер Эндрюс!

Генри Уайт бежал по улице, недоумевая, как старик сумел так далеко уйти. Он нагнал старого чудака в сквере. Тот шел, что-то бормоча себе под нос, и в задумчивости развил такую скорость, что не снилась многим молодым. Его потертые ботинки так и мелькали над булыжниками мостовой.

– Пар и пепел! – хрипел он. – Пар и пепел!

– Мистер Эндрюс! Подождите!

Он остановился, поднял на Генри красные усталые глаза.

– Молодой Уайт! Надеюсь, вы не хотите меня ограбить? Вот. – Он вынул из своего кармана горсть монет и быстрым движением затолкал в карман пальто Генри.

– Что вы! – попробовал возмутиться тот, но старик остановил его жестом.

– Нет. Мне все равно не хватит. Этот гидравлик, Гримсон, просит шестнадцать. Да, юноша, да. Я, «тот самый Эндрюс», не могу починить проклятый пресс! А ведь сам его сконструировал. Я совсем старый, юноша. Какая гадость эта старость. Если бы кто сказал мне, что она такая мерзкая, я удавился бы еще лет десять назад. А теперь уж поздно, придется доживать.

Старик сердито потер слезящиеся глаза.

– Пепел и пар! – повторил он. – Я столько лет превращал этот мир в пепел и пар, чтобы заставить его кружиться. Я так и сказал этому хлыщу Тедди Рузвельту – брось в топку все, чего не жаль, и то, о чем жалеешь, вскипяти этот мир, и он влетит на пару в чертов новый век. Но кто я был! Просто чертов британец, который посмел советовать президенту Америки.

Эндрюс прижал ладонь к груди, словно готовясь запеть гимн, но закашлялся, согнувшись пополам, а потом рассмеялся каркающим диким смехом и продолжил:

– Когда немцы подняли в воздух своего «Графа Цеппелина» на паровом жиффаровском двигателе, усовершенствованном до пятнадцати лошадиных сил, наши прибежали. Закричали: нам надо! Сделай! Я дал им «Эр сто», а за ним его братца – «Эр сто один». Никто не помнит, что именно я предложил первые варианты конструкции. Англичане редко помнят работяг. Тогда я был никем. Знаешь ли ты, каков он был, мой первый дирижабль? Когда «сто первый» попал в грозу весной тридцать первого, я плакал, мистер Уайт. Я плакал и жалел, что меня нет на борту. Англичане сдались, а я… я перебрался сюда. На эту проклятую благословенную землю, где все решают деньги. И пришел к Тедди Рузвельту и сказал ему про пепел и пар! И знаешь, что он ответил? Он сказал: «Это дорого, мистер!» Их «Экрон» в тридцать третьем попал в шторм – и я оплакал его, как мой «Эр сто первый». А потом эти идиоты ухлопали на учениях «Мекон»! Я предлагал такую конструкцию, которая сделала бы вашу жадную страну царицей небес! Но эти боровы в конгрессе сказали… Да, юноша. Они сказали: «Это дорого, мистер!»

Старик снова закашлялся. Генри поддержал его под руку. Ветер усилился, и обоим пришлось поднять воротники пальто. Ветер, разозленный таким равнодушием, в гневе рвал с лип листья и бросал под ноги редким прохожим. Над крышами показался похожий на спину небесного слона верх аэростата.

– Дорого! – прокричал в лицо ветру Эндрюс. – И тогда я предложил им свой первый «Лонг-Пит»! Не золотой дирижабль, а грошовый аэростат на простеньком паровом двигателе всего в четыре лошади. Зато это было дешево. И знаешь, они это съели! Они сожрали и захотели больше! Никакой цеппелиновской системы отсеков! При чем тут безопасность! Деляга Эдисон всего лет пять как умер, и все тыкали мне в лицо его великим именем. Вот он умел делать деньги из ничего! Единственный провал за всю жизнь – вложился в эту глупость с электричеством. Но потом парнишка, этот Тесла, сгорел во время испытаний своей машины молний. Превратился в пепел. Тогда-то все и поняли – только пар. В топку все, что горит! Пар – золото этого мира. Его можно продать, его можно купить. Он служит и не бастует. А тем, кто хочет бастовать, мы положим к зарплате бесплатный месячный билет на аэростат. Катайся по небу, братец.

Старик махнул рукой себе за спину, где медленно шел над вершинами деревьев «Длинный Пит». Желтые и белые флажки на гондоле трепетали на ветру, и дирижабль походил на раздувшегося от сытости клеща, отчаянно семенящего в воздухе коротенькими лапками.

– «Граф Цеппелин» был двести тридцать семь метров длиной, юноша, – продолжил старик, бросив быстрой взгляд на дирижабль, брезгливо скривился. – Двести тридцать семь! И его топки не справлялись. А самый длинный из моих «Питов» – жалких сто пятьдесят. Мягкий каркас. Надувной шарик для детского праздника, которому только дунь в его чертов зад, и он уже в Индии. Им был нужен не дирижабль, а этот баллон, сшитый из носовых платков старых дев. И я дал им то, что они хотели. И пусть не жалуются.

Кто-то крикнул у них за спинами, но ветер тотчас унес слова. Уайт оглянулся. Громада «Лонг-Пита» пузырем взбухла над крышами и шпилями. Он шел уже не так ровно. Махину ощутимо сносило в сторону, но капитан, видимо, еще пытался выровнять аэростат.

– Она, эта дама, сказала, что проклинает меня. Ее сын разбился при крушении моего «Пита». А чего он хотел? Все хотят дешево. Хотят за цент из Нью-Йорка в Лондон и жалуются на бури. Падают и горят. Пепел к пеплу, пар к пару. Вон, этот, прет над городом, думает уйти от грозы… А я всегда хожу пешком, Генри, потому что не обольщаюсь насчет моих аэростатов.

– Вы жалеете?

– Людишек? Сами виноваты.

Старик взглянул на молодого механика так, словно впервые видел.

– Жалеете, что… предали дирижабли жесткого каркаса ради ваших «Питов»? – пояснил юноша, сбиваясь от смущения. Нужные слова никак не шли на язык, но Генри, смертельно боясь, что старик вновь обзовет его дураком и уйдет, все-таки выговорил их.

– Жалею ли? – задумчиво пробормотал Эндрюс. – Все пепел и пар, юноша! Я вертел этот век на пару. Они, хоть и с проклятьями, гоняют по всему миру мои воздушные паробусы. И люди лезут в каждый летающий гроб, толкаясь и бранясь. Боятся, что не хватит мест. Я всю жизнь служил пару, мой мальчик. Жаль, ничего не выслужил. Жалею ли? Жалею…

Старик повторил это слово раз десять, словно пробуя на вкус.

– Я жалею, да. Жалею, что не разбился тогда вместе со «сто первым» или «Экроном». Пепел и пар. Я дал этому миру столько пара, так разогнал его, что голова закружилась. Вот и угодил в топку сам. «Питы» – вот они, в небе, груженные поденщиками, гувернантками, мамашами и карманниками. Они идут над миром, словно тучи, перерабатывая реальность в пепел и пар. А что я без них? Сумасшедший старикашка, у которого можно за гроши купить часы.

– Я как раз хотел спросить про ваши часы, – заговорил Генри, перекрикивая шум ветра. – Такая прочность! Как вы…

– Пепел и пар! – бормотал старик, не услышав вопроса. – Ад и рай, которым я служил, не предали меня. Но я был слеп. Я видел только одного бога, служил только пару и разозлил время. Пар дал старику Хроносу под зад – и он обиделся на меня, Генри. Он превратил меня в развалину. Но я кое-что придумал, мой мальчик.

Но теперь уже Генри Уайт не слушал его. Остановившимся взглядом молодой механик следил за тем, как громадное серое брюхо аэростата, колышимое ветром, приближается к вершинам деревьев.

– Я придумал, как победить время! – широко улыбнулся беззубым ртом Эндрюс. – Пыль и пар! Если спрессовать вот такую металлическую пыль, сдавить прессом и спечь в топке, – старик вынул из кармана кисет, взвесил на ладони, погруженный в свои мысли и планы, – она станет прочнее стали. Как вот эта шестеренка. – Он достал из кисета зубчатую звездочку матового металла. – Так я делаю корпуса и детали для своих часов. Часов, над которыми не властно время, Генри.

Молодой человек изо всех сил потянул старика за рукав, крича что-то, но тот не обращал внимания. Немного металлической пудры с шестеренки упало ему на ладонь, ветер тотчас слизнул ее, залепив старику лицо мокрыми листьями. За городом вставала гроза. И первой, самой грозной ее тучей навис над сквером стопятидесятиметровый «Лонг-Пит».