Невеста сумасшедшего графа - Чейз Лоретта - Страница 11

• Предыдущая
• 11/22
• Следующая

– Ты в своем уме? – гневно спросил он. – Почему не остановила меня? Разве ты не понимала, что я мог сделать?

Гвендолин одернула платье.

– Отлично понимала. Я прекрасно знаю, откуда берутся дети, как я и сказала маме, но она сочла материнским долгом объяснить мне все подробнее, – усмехнулась девушка, поправляя корсаж. – Признаюсь, она действительно сообщила несколько деталей, о которых я не подозревала, а Женевьева еще больше расширила мой кругозор.

Все не так просто, как я думала. Однако это не означает, милорд, что я отказываюсь от ваших уроков. Говорить о поцелуях – одно, а целоваться – совсем другое. На что вы смотрите? – Гвендолин оглядела себя, затем повернулась к Дориану спиной. – Пуговицы все застегнуты?

– Да!

«И слава Богу», – добавил он про себя.

Гвендолин улыбнулась. Рот у нее большой, он уже заметил это… и попробовал на вкус каждый его дюйм…

Дориан не помнил, чтобы она до этого улыбалась, иначе бы никогда не забыл нежного и сладостного изгиба губ, сулящего наслаждение.

Он не знал, как этому сопротивляться, как бороться с ней… и с самим собой. Не знал, как прогнать эту девушку, если больше всего на свете желал держать ее крепко-крепко.

Похоже, он ничего не знал.

Документ, который он должен подписать по известным причинам, заставил его вспомнить то, о чем ему хотелось забыть. Он пришел, чтобы испугать Гвендолин ради ее безопасности… и собственного спокойствия. Когда-то он наводил страх на всех отъявленных шлюх, а теперь не смог взволновать даже невинную девушку.

Когда-то мог. В прошедшем времени…

До того, как начались головные боли. До того, как болезнь заявила о себе.

Дориана охватила паника: связь между волей и действием, между телом и духом уже разрушена. Внешне он оставался сильным и здоровым, но распадающийся мозг лишил его силы воли.

Дориан отвернулся, чтобы Гвендолин не заметила его отчаяния. Он, конечно, справится. Просто все случилось так неожиданно.

– Ронсли, – сказала она, трогая Дориана за плечо.

Ему хотелось стряхнуть эту руку, но он не мог. Как не мог забыть о присутствии Гвендолин. Ее вкус еще оставался у него на губах, а ее запах продолжал дразнить его. Он вспомнил мягкий взгляд прекрасных глаз, улыбку… обещание тепла. А он был холодным, промерзшим до глубины души.

Слишком эгоистичным и слабым, чтобы позволить ей уйти.

Дориан накрыл ладонью ее руку.

– Я не хочу возвращаться в библиотеку, выслушивать их скучные речи, читать их проклятые документы, – сказал он. – Я подписал брачный договор. Ты получишь свою больницу. Этого достаточно. Я хочу жениться. Прямо сейчас.

– Я готова, – просто ответила Гвендолин. – И была готова уже несколько часов назад.

Дориан посмотрел на нее. Она улыбалась.

Обещание тепла…

Предложив ей руку, он повел ее к дому. Ему понадобилась вся его воля, чтобы не бежать. Наступал вечер с его благословенной темнотой. Очень скоро они поженятся, уйдут в его комнату, лягут в постель. А потом… Да поможет им Бог.

Он ввел Гвендолин в дом и поспешил в библиотеку, из полуоткрытой двери которой в темный коридор падала узкая полоска света.

Дориан обернулся, чтобы сказать невесте… и краем глаза заметил их – тоненькие, но отчетливые зигзаги…

Он моргнул, однако видение не исчезло, дьявольски извиваясь на самом краю поля зрения.

Дориан крепко зажмурился, потом открыл глаза, но зигзаги оказались на месте – неотвратимые и беспощадные.

Нет! Не сейчас! Он попытался отогнать их, хотя знал, что это бесполезно.

Они поблескивали, напоминая: «Скоро, очень скоро».

– Это твоя вина! – кричал на Хоскинса доктор Нибонс. – Я же говорил, что мой пациент не вынесет такой нагрузки. Я говорил, что его надо оберегать от любого нервного возбуждения. Никаких газет, никаких посетителей. Ты же помнишь, как на него подействовало сообщение о трагедии в Ронсли-Холле: три приступа за неделю. И все-таки ты впустил сюда чужих людей в то время, когда он был особенно уязвим. А сейчас…

– Чтобы жить в реальном мире, человек должен знать о нем, – возразил Хоскинс. – Приступы или не приступы, но для хозяина было облегчением узнать, что старый джентльмен больше не причинит ему неприятностей. А что касается чужих, то, думаю, я легко пойму разницу между друзьями и врагами. Даже если и нет, хотел бы я посмотреть, как вы захлопнете дверь перед леди Пембури… она ведь бабушка единственного друга моего хозяина. Может, не мое дело рассказывать ей о болезни милорда, однако я счел нужным заранее предупредить ее, что он не так здоров, как прежде, и его нервы не в порядке.

– А значит, его нельзя беспокоить, – рявкнул Нибонс.

– Не хочу вас обидеть, сэр, – ответил Хоскинс, – но первый раз вы увидели милорда совсем недавно и можете судить только о состоянии его здоровья. Вы не знаете ни характера, ни мыслей хозяина. А у меня было почти девять месяцев, чтобы понять и то и другое. Могу поклясться, что граф не желает, чтобы к нему относились как к чувствительной девице, падающей в обмороки. – Он взглянул на Гвендолин. – Не имел в виду ничего плохого, миледи.

– Я так и поняла. Кроме того, у меня ни разу в жизни не было обмороков.

Старый ветеран улыбнулся, а Нибонс вперил в девушку гневный взгляд.

Он ворчал на нее с тех пор, как осмотрел Дориана и встретился с ней в гостиной. Они даже несколько минут не разговаривали, давая остыть мгновенно вспыхнувшей обоюдной неприязни. Хоскинс тут же бросился на ее защиту, не подозревая, что она вполне справится сама.

Обмен любезностями между слугой и врачом дал Гвендолин дополнительные сведения, а она, видит Бог, нуждалась в любой информации, которую только могла получить.

Ибо граф явно не хотел рассказывать ей о своей болезни.

Гвендолин почувствовала неладное, когда они только вошли в дом. Потом, распоряжаясь подготовкой к свадьбе, она видела, как меняется граф, а к началу церемонии его голос стал монотонным, движения замедленными и осторожными, словно Дориан был стеклянным и мог разбиться в любую минуту.

Рука, надевающая ей на палец обручальное кольцо, была холодной, как у мертвеца, ногти почти белыми.

После церемонии, едва они подписали документы как муж и жена, Ронсли сослался на головную боль и ушел в свою комнату.

По его просьбе Гвендолин отослала родственников, сказав им, что графу нужен покой.

Первую брачную ночь он провел наедине с лауданумом, отказываясь впустить в спальню даже Хоскинса.

Утром Гвендолин сама отнесла ему завтрак, но когда постучала в дверь, граф крикнул, чтобы она оставила его в покое.

Так как слуги не проявляли беспокойства, она выждала до полудня, а затем послала за Нибонсом.

Когда тот вышел из спальни, граф тут же запер дверь, а Нибонс отказался обсуждать с ней состояние больного.

Гвендолин спокойно изучала доктора, игнорируя его неодобрение. Много лет врачи-мужчины грубили, ругались и осуждали ее.

– Я бы хотела знать, какую дозу лауданума вы ему прописали, – сказала она. – Мне не удалось попасть в комнату графа, чтобы проверить самой, и я очень беспокоюсь. Человек, страдающий от боли, легко забывает, когда и сколько он принял наркотика, к тому же лауданум ухудшает память.

– Прошу вас не учить меня делу, мадам, – напыщенно произнес Нибонс. – Я обсудил все достоинства и недостатки лечения с моим пациентом, и оно пойдет ему только на пользу, учитывая обстоятельства последнего времени. Одно потрясение за другим, включая поспешный брак с женщиной, которую он совершенно не знает.

По силе воздействия это равно удару молотком по голове.

– Я не заметила никаких симптомов шока, – возразила Гвендолин. – Единственное, что я увидела…

– Ах да, во время продолжительного знакомства с его светлостью, – сказал Нибонс, бросая ледяной взгляд на Хоскинса. – Миледи познакомилась с графом… когда?.. Почти тридцать шесть часов назад, не так ли?

Гвендолин подавила вздох. Так они ни к чему не придут. Нибонс совершенно не отличается от других знакомых ей врачей. За исключением Эвершема. Как они ненавидят отвечать на вопросы, как любят казаться таинственными и всезнающими! Хорошо, она тоже умеет играть в эту игру.

• Предыдущая
• 11/22
• Следующая