Горстка людей
(Роман об утраченной России) - Вяземски Анна - Страница 2

Я перелистывала страницу за страницей, и передо мной возникали люди, дома, сады, рассказывая историю, о которой я не знала ничего, не знала даже действующих лиц. Разумеется, там были отец и его сестра в детстве, их родители — мне странно было видеть их такими молодыми и красивыми. Но люди вокруг них были мне по большей части совершенно незнакомы. Их имена, старательно и с почтением выведенные рукой тети Елены, тоже ничего не говорили. Как и места, где они были сняты, — особняк в Петрограде, поместье под названием Байгора, усадьба в Ялте, в Крыму.

Но меня ожидал сюрприз, да еще какой.

На ялтинских фотографиях, как и на тех, что были сделаны уже на борту английского корабля, на котором отплыли мои родственники, а затем на Мальте, в Лондоне и, наконец, в Париже, дед занимал свое законное место в кругу семьи. А как же его героические подвиги в Белой армии? Я ведь помнила рассказы тети Елены. Но никаких сомнений быть не могло: он эмигрировал тогда же, когда и его семья, — в апреле 1919 года. Значит, «лютый поручик Белгородский», проклятый Арагоном, — вовсе не он!

И я убрала альбомы. Эта канувшая, мельком увиденная жизнь слишком походила на роман, и мне она была ни к чему. Может быть, покажи мне тетя Елена альбомы при жизни, я расспросила бы ее. Может быть? Да наверняка. Но она умерла, и не стало последнего очевидца.

И вот сегодня, в 1994 году, в моей жизни откуда ни возьмись появляется человек, представляющийся другом и родственником какой-то двоюродной бабки, о которой я ничего не знаю! Он упоминает убийство, о котором никто никогда мне не рассказывал. Он, похоже, много знает о моей родне. Но кто поручится, что убиенный двоюродный дед — не такой же плод фантазии, как и несчастный лев тети Елены? Судя по письму, этот человек в Париже и завтра уезжает. Он ждет моего звонка. А я не знаю, стоит ли звонить.

Мужчина, который встает, когда я вхожу в холл скромной гостиницы возле Пантеона, высок ростом и грузен. Тяжелое драповое пальто делает его еще массивнее, в руке он комкает меховую шапку. Идет ко мне, опираясь на палку, потертый кожаный портфельчик зажат под мышкой. На вид ему лет семьдесят — семьдесят пять, и он так отвечает нашему представлению о русских, что узнать его не составляет труда. Он протягивает мне руку:

— Мари Белгородски, я угадал? Я Василий Васильев. Спасибо, что согласились прийти к незнакомому старику, почти калеке! — Он показывает на свою левую ногу. — Я каждый день радуюсь концу коммунистического режима! Но всякие перемены неизбежно влекут за собой беспорядки. Мои соотечественники дорвались — покупают машины, а водят абы как! Вот один такой меня и сшиб. Вы не представляете, до чего опасно стало переходить улицы в Москве! Слава Богу, у нас много подземных переходов… Как-нибудь продержимся, пока это быдло научится водить!

Его французский безупречен, он даже не раскатывает «р». Как старую знакомую, он берет меня под руку, и вот мы поспешаем на рысях к маленькому бару. Заметил ли он, как я напряглась от его фамильярности? Я уже спрашиваю себя, с какой стати я мартовским вечером 1994 года оказалась здесь с этим незнакомым человеком. Хорошо еще, что сообразила предупредить его по телефону: я могу уделить ему только полчаса. Он это помнит.

— Жаль, что у вас деловой обед, мне было бы очень приятно пригласить вас куда-нибудь. Не будем же терять драгоценного времени. Шампанского?

Не дожидаясь ответа, он заказывает сонному и чем-то недовольному официанту два бокала. Кроме нас троих, в мрачноватом гостиничном баре никого нет. На часах девятнадцать тридцать. Ровно в восемь я откланяюсь.

Нам приносят бокалы.

— И оливки, чипсы, соленые крекеры! — требует мой гостеприимный русский. — О, французское шампанское! Выпьем за нашу встречу, Мари! А теперь скажите мне, что вы хотите узнать, чего от меня ждете?

От изумления я чуть не выронила бокал. Единственный ответ, который просится на язык, — «ничего». Но мне удается промычать что-то вроде «не знаю» и более внятно: «Это ведь вы мне написали».

— Ну конечно. Если я хоть что-то знал о вашем существовании от вашей двоюродной бабушки Наталии Белгородской, то вы обо мне ничего знать не могли. Мне следовало первым делом представиться.

И он начинает важно и официально — только глаза лукаво поблескивают:

— Я историк и до недавнего времени — еще два года назад — преподавал историю в Московском университете. Ныне, будучи на пенсии, я могу всецело посвятить себя тому, что интересует меня более всего, моему хобби, как говорят англичане: это самое начало Гражданской войны в России, в частности 1916-й и 1917 годы. Как я вам писал, я был очень дружен с княгиней Наталией Белгородской, которая дала мне прочесть дневник вашего двоюродного деда. Его зверское убийство было первым в длинной череде и потому вошло в историю. Что было дальше, вы знаете. Ленин возвращается в октябре, чтобы поднять вооруженное восстание. В ночь на двадцать пятое крейсер «Аврора» направляет свои орудия на Зимний дворец, резиденцию Временного правительства во главе с Керенским, и дает залп, послуживший сигналом к штурму дворца…

О нет, этот человек, сидящий напротив меня, конечно, очень любезен, но неужели он собирается читать мне лекцию о русской революции? Испуг, верно, написан у меня на лице: голос его смягчается. Он смотрит на меня добрыми глазами.

— Извините меня, — говорит он. — Я увлекся, это ведь моя страсть. Вам вряд ли все это интересно.

— Я, как и все, знаю о русской революции в общих чертах, — сухо отвечаю я. И добавляю не намного любезнее: — А вот людей, о которых вы мне рассказываете, я не знаю.

Он ошеломлен. Повисает молчание. Парочка американских туристов усаживается за соседний столик и заказывает пиво. На часах девятнадцать сорок.

— Неужели ни отец, ни дед с бабушкой не рассказывали вам об Адичке и Наталии Белгородских? О Байгоре? Об убийстве, совершенном там пятнадцатого августа тысяча девятьсот семнадцатого года?

— Нет.

Я чувствую, что ему трудно мне поверить. У меня нет ни малейшего желания распространяться о себе, оправдывать или объяснять свою неосведомленность в этой области. Чем делился или не делился со мной отец — его не касается.

— Почему вы написали мне?

— Вот-вот, почему? Ваша двоюродная бабушка Наталия Белгородская одобряла мои изыскания, касающиеся начала Гражданской войны. Узнав, что болезнь ее неизлечима, она отдала мне дневник своего мужа Владимира, которого все называли детским именем: Адичка. Она больше не выходила замуж, так что детей у нее не было. Поэтому она завещала все, что имела, детям и внукам своих сестер. За исключением «Книги судеб» — ее она оставила мне. Более того, из дружеского расположения ко мне она позволила опубликовать ее, включив в мой труд. Что я и сделаю, как только закончу собирать необходимые сведения. А я сказал вам, что в августе надеюсь съездить в Байгору? Возможно, что-то уцелело от этого поместья, великолепного образца всего самого современного, самого передового, чем могла похвастать в те годы Россия… Мы знаем, что поместье было разграблено и разрушено. Но до какой степени? Байгора находится в средней полосе России, часах в восьми — десяти езды от Москвы…

С видом заговорщика он наклоняется ко мне.

— Там пятнадцатого августа тысяча девятьсот семнадцатого года был убит ваш двоюродный дед. Кем — точно неизвестно. Мятежными солдатами? Взбунтовавшимися крестьянами? Желая прояснить эту историю, я написал заведующим архивами окрестных городов Воринки, Волосова и Сорокинска, запросил вырезки из газет того времени, полицейские протоколы. Мне только что прислали копию одного из них. Это чудовищно! Его просто растерзали! Хотите, я вам переведу? Но нет, сначала вам лучше прочесть «Книгу судеб».

— Я сорок лет прожила, не зная о существовании этих людей, они ничего для меня не значат.

— И очень жаль за вас, право, жаль. Дорогая Наталия была замечательной женщиной. Она прекрасно знала ваших деда и бабушку, Мишу и Ксению, вашего отца и его сестру Елену. Они вместе покинули Россию, но потом расстались. Она уехала в Америку, ваши — во Францию, другие родственники — в Германию и Швейцарию. Но Наталия до самого конца поддерживала связь с вашим дедом и его семьей. Я видел их фотографии у нее, фотографии той счастливой поры в Байгоре… А знаете, что Наталия была великой пианисткой? Сонаты Бетховена в ее исполнении — это потрясающе! В Америке их сейчас снова начинают выпускать на дисках. Также и Второй концерт Рахманинова и пятый «Египетский» концерт Сен-Санса в ее исполнении! Вот это сила, скажу я вам! Возможно, скоро выйдет полное собрание ее творчества.