Кровавая звезда (СИ) - Садовской Борис Александрович - Страница 1

Он человекоубийца бе искони и во истине не стоит: яко ложь есть и отец лжи.

Третьего дня Бонапарт возвратился с Эльбы.

И Тюльерийский дворец оживает вновь. Гремя подлетают к подъезду парадные кареты, оставляя на мраморных ступенях то пышного царедворца с жезлом, то шумящую шлейфом даму, то генерала в страусовых перьях и малиновом плаще. Тощий маршал ждал у лестницы тучного камергера; пыхтя застегивал камергер золотую пряжку на белом башмаке. Шумно и весело проходят по залам наполеоновские сановники. Подле приемной гренадерский взвод в медвежьих киверах. Команда; стукнули в пол приклады и грозно замер, сверкнув глазами и шпагой, седоусый офицер.

Время неслось. Вот уж восемь кругов с полудня успели обойти часовые стрелки; томится великолепная толпа. Изредка вспыхивают восклицанья как будто сами собою; никто уже не смеется и не острит. Порою из рассеянной табакерки сыпался табак; нетерпеливо щелкали ногти; усы упорно крутились.

Вдруг издали принесся невнятный гул. Всё встрепенулось и точно помолодело. Дамы расцвели улыбками; переглянулись придворные; блеснули глаза военных. Гул ближе и ближе. Все кинулись к окнам. Мимо Цветочного павильона мчится карета; ее окружают всадники. Потрясая саблями, ревут они: император!

Ответный восторженный клич загремел в Тюльерийских залах.

Взяв ванну, император выслал слуг и очутился один. Полное тело его колыхала усталость; присев к столу, он кивнул.

— Здравствуй, — ответил беззвучным голосом черный человек. — Ну вот ты и дома. Ого! Гербы Бонапарта снова на всех стенах. Где же увядшие лилии христианнейшего Людовика?

Черный прыгнул на стол.

— Кончается монархия Карла Великого. Последний Бурбон убежал от нас. Смотри: он забыл здесь очки и табакерку. Впрочем, и твоим орлам недолго жить. Всё осенит наш неизбежный пятиугольный герб.

Черный коснулся руки императора.

— Ты не забыл еврейку из Латинского квартала?

— Она умерла.

— Но оставила дочь. И тебе предстоит согласиться на брак ее со мной.

Черный поднес к глазам императора зеленоватое зеркальце.

— Кого ты видишь?

— Юношу в короне.

— Это наш последний соперник. Победить его может дочь дочери твоей. Итак, решайся.

— Я согласен.

Черный со смехом подпрыгнул и сразу сделался меньше. Он таял, худел, исчезал; превратившись в блестящую точку, с жужжаньем взлетел и ударился в потолок.

Часть первая. ФЛЕЙТА

Коллежский советник Карл Оттович Риттер служит в департаменте Третьего отделения. Дед его выехал из Голштинии в свите Великого князя Петра; отец состоял при Павле. По службе Риттер подвигается легко. Граф Бенкендорф поручает ему перлюстрацию всей заграничной переписки; не в очередь два раза представлен Риттер к награде и удостоился Высочайшей благодарности. Моложавый, прямой, в голубом вицмундире с крестом на шее, Карл Оттович сияет безмятежной улыбкой и ясным взором.

У Риттера на Петербургской стороне светло-синий домик с мезонином; здесь в палисаднике весной голубеют фиалки, петух кричит и распускается сирень; зимой две вороны со снежной клумбы заглядывают в окно. Тихие комнаты в чистоте содержит седая чухонка; хозяин не любит гостей и чуждается дам.

Придя со службы, Карл Оттович после обеда долго играет на скрипке. Его слушают книжные полки, стенные часы, гравюры, большой портрет Шиллера. Но вот уже стемнело. Служанка зажигает свечи в канделябрах, готовит кофе, подает выборгский крендель.

По воскресеньям классические квартеты. Разыгрывать Бетховена и Баха являются статский советник Зигфрид и полковник Львов. Последним приезжает воспитатель Наследника, генерал-адъютант Карл Карлович Мердер. Завидя его все почтительно поднимались. С коротким поклоном статный генерал принимал из рук Львова скрипку и, отстегнув на левом плече тяжелый эполет, выходил в голубую гостиную к нотам.

Музыка ровно лилась с четырех итальянских скрипок. Под их пение перед Риттером возникала девственная Россия, царство счастливой тишины и спокойной славы.

Над необъятными лесными, степными и хлебными просторами стоит на страже боговенчанный Монарх. Как благодатно сияет лазурь величавых очей его!

Всё устремляется к нему и от него исходит. У алтарей днем и ночью церковным клиром возглашается священное его имя. Сановники слагают перед троном свои труды, исполненные по его державным предначертаньям. Вожди готовят грозные рати к его орлиным победам. В тиши дворянских поместий свершается благословенный Богом крестьянский труд. О православное царство!

Так часа три заливались и пели скрипки в просторной голубоватой комнате. Мердер кончал игру, передавал скрипку Львову и, пристегнув эполет, выходил с поклоном. Высокие труды призывали его: он спешил во дворец.

В мезонине у Риттера проживал старичок чиновник; этой зимой он умер. Карл Оттович озаботился приискать жильца. Воротясь в Екатеринин день из департамента, увидел он, что билетики с окон сняты, стекла протерты и дым клубится из мезонинной трубы. Все три комнаты занял приезжий барон-дипломат из голландского посольства. Вечером новый жилец представился хозяину. Смуглый, худощавый, с хищным носом, он очень хвалил квартиру; при виде скрипки сделал приятную мину; о Шиллере отозвался, что видывал в детстве его не раз.

В начале декабря у Риттера должна была состояться репетиция народного гимна, сочиненного Львовым. Кроме него и Зигфрида прибыли два гостя: курчавый барин и батюшка в серой рясе.

— Карл Оттович, — воскликнул барин, — мы к вам слушать гимн. Отец Владимир от Святейшего Синода, я сам от себя.

— Милости просим, Александр Сергеич.

В дверях показался барон, завитой, напомаженный, во фраке со звездой.

— Тысячу извинений. Я из посольства. Заехал взять флейту и, кстати, предупредить, что возвращусь я не рано.

— Не беспокойтесь, господин барон. Угодно вам кофею?

— Не откажусь. Я вижу, у вас гости. Святой отец, примите почтительный мой поклон. Проповеди ваши восхищают даже иноверных. Полковник, дочь моя в восторге от ваших композиций. В лице господина Пушкина приветствую Вольтера наших дней. О вас мне говорил барон Геккерен.

Пушкин поморщился.

— А, старый приятель, господин Зигфрид!

— Как? Вы знакомы?

— Давно, еще в прежний приезд. Я был тогда секретарем у графа Палена.

— Но с вами флейта; сыграйте что-нибудь.

Барон поклонился.

Повинуясь острым губам и костлявым пальцам, флейта запела. Какой тревожный, ни с чем не сравнимый голос! Какая скорбь! Стоны превращаются в рыданья. Непоправимое горе тоскует в них, горе такое, что, кажется, сам Вседержитель готов отступить перед миром своим, как перед ошибкой. И на душе у Риттера заколебались лазурные круги. Сердце вдруг запросило беспорядка. Для чего, в самом деле, ходить в департамент, играть на скрипке, перечитывать Шиллера, прозябать на Петербургской стороне? К чему вицмундир и орден? Зачем присяга, совесть, долг, зачем…

Карл Оттович с усилием встрепенулся. Флейта продолжала петь. Львов слушал, зажмурясь. Зигфрид не сводил с барона упорных глаз. Раздался звонкий смех Пушкина.

— Батюшка, да вы заснули! Очнитесь: царствие небесное проспите!

Барон оборвал игру.

В Зимнем дворце маскарад.

Ровно в десять зазвучала труба герольда; в торжественном полонезе шествуют в зал маркиз с боярышней, черкешенка с герцогом, гранд с царевной.