Шорох сухих листьев - Кнорре Федор Федорович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/21
• Следующая

"Как мне повезло, - думал он, - как повезло! Вот я в вагоне, который несется в Москву. Не надо гадать, что будет у меня в Москве. Что бы ни было! Не надо об этом думать: будь что будет. Она позвала, подумать только, все-таки позвала!"

Поезд равномерно гремел на быстром ходу, вагон раскачивало и трясло, кругом вздыхали или похрапывали во сне, и слышен был ленивый разговор тех двух под председательством бутылки.

- ...Глупое твое удивление! - насмешливо-лениво бубнил один голос. Ну дали им соответствующую аппаратуру, вот они и выполнили!

- Ну, все-таки, - видно слабея, обижался и мямлил второй. - Ну, знаешь, все-таки нельзя отрицать, люди все-таки они...

- Брось, брось! Какие еще люди... Предоставили им соответствующую аппаратуру, и точка!.. - Звякнуло стекло о край стакана, двое разом громко выдохнули с восторженным отвращением, и беседа потекла еще медленнее и тише, перестала мешать Платонову думать.

Странно себя чувствуешь в дороге! Город, из которого ты уехал, уже не с тобой, он остался далеко позади, во Москва еще нисколько не приблизилась. На старом месте тебя уже нет, а на новое ты еще не приехал. Нет тебя ни тут, ни там, просто ты несешься, точно тебя ветром подхватило!

Даже вокзал - это уже не город. Человека уже почти нет в городе, когда он стоит в ожидании поезда на вокзале. Он уже почти уехал, и когда Наташа незадолго до войны уезжала в Москву к какой-то неродной тетке, которую бабушка устыдила и умолила приютить на первое время Наташу, - они стояли на платформе, держась за руки, и смеялись над смешными страхами людей перед расставанием, над слезливыми прощаниями. Они-то даже никакого слова друг другу не давали, потому что все эти "слова", и клятвы, и обещания пошлость и слабость людишек, которые не знали, что такое любовь, они-то держали свою судьбу в руках и знали, что никакая разлука им не страшна! И он держал ее руку и ясно чувствовал, что ее уже нет, она не здесь, уже уехала, и ее рука в его руке - это уже прошлое, или через минуту станет прошлым, и им только кажется, что они стоят рядом и ждут поезда, - они уже не вместе, они в разных городах.

На Наташе было красивое пальто - первое такое в ее жизни. Бабушкино старинное пальто, когда его вывернули наизнанку, оказалось клетчатым и выглядело почти новым. И теперь Наташа уезжала в нем в столицу, чтобы не выглядеть у тетки бедной родственницей, а бабушка может прекрасным образом ходить на рынок в курточке, обвязавшись снизу шерстяным платком. Рукава при переделке вышли немножко длинноваты - это Платонов чувствовал, потому что они мешали ему держать ее за руку. От плетеной корзиночки сильно пахло сдобной булкой, испеченной в дорогу, и даже через двадцать лет Платонову этот запах ванили и сдобного теста кажется грустным, прощальным... А тогда они поцеловались на виду у всех на прощание - ведь незачем было скрываться, и Платонов все время чувствовал, что Наташи уже здесь нет, она уехала, она уже не с ним. И через несколько минут ее действительно уже не было, и он уводил с вокзала бабушку и угостил ее на углу мороженым, а потом они сидели в скверике на скамейке и курили - при Наташе бабушка курить не смела. Бабушка щурилась от дыма папиросы, вздыхала, бодрилась и кормила крошками воробьев, скакавших у самых ног, а крошки она всегда носила в кармане для птиц, и рассеянно повторяла:

- Вот и уехала наша Наташенька, вот и уехала, а ты зачем у других отнимаешь, скотина, вот нате вам еще, только не деритесь, - и снова вздыхала, затягивалась и опять вздыхала. - А летом она к нам вернется, опять будет с нами на каникулах. Устроим встречу, я пирогов напеку, оно и того... Оно и Вася!..

А когда Наташа через два года действительно вернулась на каникулы, Платонов ее уже не встречал, она приехала на несколько дней навестить бабушку и познакомить ее со своим мужем, и Платонов видел ее только на гулянье, встречая каждый вечер в городском саду, который как раз в тот год сделался парком культуры и отдыха, после того как там расставили гипсовые статуи и большие вазы для окурков... Теперь и статуй этих давно уже нет, потому что они стали уж больно безобразны. У каждой что-нибудь отбито, но главное то, что каждое лето их заново густо белили мелом, так что они делались все толще, и в конце концов стало трудно разглядеть, где глаза, где нос, и они превратились в толстомордых инвалидов.

Наташа гуляла с мужем по аллейкам. И Платонов, точно приговоренный к этому гулянью, шел отбывать наказание каждый вечер, хотя это было для него сущим мучением; и когда они шли друг другу навстречу, они здоровались, улыбаясь, и проходили мимо - она под руку с мужем, а он - как утопающий цепляясь за руку Вали Лукашиной, и бедная Валя все понимала, сочувствовала и рада была, что ему зачем-то нужна.

Каждый день был для него ожиданием вечера, каждый день он говорил себе, что довольно, хватит, он больше не пойдет, и опять еле мог дождаться того часа, когда можно будет опять идти в парк, и начинал спешить, чтоб не опоздать, и все начиналось сначала.

Наконец он так возненавидел себя за слабость, что сказал себе: "Хватит!" Он вышел заранее из дому и быстрым шагом пошел вдоль берега реки и в обычное время начала гулянья оказался уже в семнадцати километрах от города.

На другой день Наташа вдруг робко окликнула его, встретив на улице, быстро подошла вплотную и дерзко и зло спросила, почему его не было вчера в парке на гулянье. Это было нелепо, настолько нелепо, что он даже не нашелся что ответить, а только стоял и молчал и смотрел на нее - в первый раз так близко.

- Нашли себе с Валькой поудобнее местечко для свиданий? - Она улыбалась презрительно и насмешливо, но губы у нее вздрагивали, она сама это заметила, крепко их сжала и сквозь зубы процедила: - Ххорош! Нечего сказать!

Такая страстная и интимная ненависть была в ее голосе, и глазах, и вздрагивающих губах, что, если бы она вместо нелепых слов вдруг обняла и стала бы его целовать, - это его ошеломило бы гораздо меньше и он не испытал бы такого чувства мгновенной близости.

Наташа, вздернув подбородок, круто повернулась и ушла не оглядываясь.

На другой день Наташа уже уехала, к его отчаянию и облегчению, и он видел только издали дымок старенького паровозика, отходившего от станции. И когда немногочисленные провожающие стали выходить из вокзала, он отыскал бабушку глазами и подошел к ней. Она ничуть не удивилась, когда он молча взял ее под руку и повел к той самой скамейке, где они когда-то сидели и ели мороженое, проводив Наташу в клетчатом пальто с длинными рукавами. Теперь ларек был закрыт, и они, сидя рядом, молча выкурили по папироске.

Через две недели началась война, уличное радио кричало на ветру последние известия и сводки, и гремела музыка, а вечером быстрым шагом, почти бегом, шли военным строем кучки одетых еще в штатское людей, а с Платоновым военком Пономаренко и разговаривать не стал, только объяснил, что все должны быть на своих местах, когда надо, он сам его позовет, и ему удивительно, что такие азбучные истины нужно разъяснять учителю, а не только девчонкам и парнишкам из его школы, которые ходят к нему целой толпой...

Осенью, когда двинулась новая волна немецкого наступления, в город неожиданно приехала Наташа. Платонов со своей бригадой в это время работал по четырнадцать часов в сутки: копали противотанковые рвы и окопы, называвшиеся "предмостным укреплением", в четырех километрах от города. Ночевать у моста было негде, и все городские жители по вечерам возвращались на ночь в город, а утром, на холодном рассвете, опять скользя по мокрой глине и кашляя, молча тянулись длинной вереницей на работу, с кирками и огородными лопатами на плечах.

Платонов часто заходил проведать по дороге бабушку, и однажды, когда он постучал в дверь, ему ответил Наташин голос, он вошел и увидел, что Наташа, стоя на коленях на полу, держит в руках концы плюшевой бабушкиной скатерти, готовясь вязать большой узел.

- Вот, Коля, погляди, увозит меня, и все! А кому я там нужна? Не желаю я уезжать никуда! Господи, а голубой сервиз? Так и бросить?

• Предыдущая
• 10/21
• Следующая