Эта разная медицина - Ривкин Владимир - Страница 3

Ещё одно лирическое отступление. В то время я был довольно начитан. Ещё в школе я подружился с мальчиком из очень интеллигентной семьи, имевшей возможность выписывать дефицитные в то время книги, в том числе, русскую и иностранную классику. Этот мальчик (с которым вот уже более 50-ти лет я дружен как ни с кем другим) читал эти книги и давал их почитать мне. В частности, романы Лиона Фейхтвангера не только исторические, но и злободневно антифашистские я читал, и с огромным удовольствием перечитываю и сейчас. Любовь к серьезной литературе мне привил и наш школьный учитель. Сразу после войны к нам в 9-й класс пришел преподаватель литературы, Владимир Николаевич. Он был недавно демобилизован, был одет в видавшую виды гимнастерку и сапоги. Не знаю, кем он служил на войне, но литературу он знал великолепно. Он говорил с нами серьёзно, сокращая программную хрестоматию (задавал её на дом). Этот прекрасный учитель раскрывал нам глубины творчества Достоевского, читал гражданские стихи Тютчева, рекомендовал читать из Толстого не только «Войну и мир», но и «Смерть Ивана Ильича», а у Чехова, кроме «Дамы с собачкой» – «Палату № 6» и «Степь». У моего любимого Маяковского он признавал только раннюю лирику, в которой, у совсем молодого поэта, можно было предвидеть трагедию его жизни. Этот человек внушал нам право, даже необходимость, рассуждать, а не слепо верить.

Так вот, исключили меня из комсомола и оставались считанные дни до исключения из института, а дальше мне были полностью ясны все самые страшные последствия. Но эти несколько дней марта 1953 года стали поворотными не только в моей судьбе, но и в судьбе всей страны. Умер И. В. Сталин, произошли памятные трагические события, которые, к счастью, закончились, как говорят врачи, если не полным выздоровлением, то, по крайней мере, явным улучшением состояния. Процессы с «Джойнтом» в институте свернули, арестованных врачей (тех, кто пережил тюрьму и пытки) выпустили. Когда моё «дело» формально пришлось ликвидировать, то на бюро райкома комсомола его секретарь, который меня хорошо знал по общей прежней работе в агитпунктах, наивно спросил: «Как же ты мог поверить во всю эту чушь?». И я, подыгрывая ему, наивно отвечал, что был в шоке и не сразу сообразил, что сказать. Все были довольны. И вот другой пример. Через много лет тот самый член бюро парткома института, который проводил мой «процесс», ставший профессором, заведующим кафедрой биохимии нашего института, обратился ко мне с просьбой напечатать его статью (я тогда был редактором Международного Медицинского Журнала). Мы вспомнили вместе то проклятое время, и он проговорил: «Кто старое помянет…», – и я с ним согласился. Он был таким же продуктом эпохи, как и я, только под пресс он не попал. А ведь Сталин мог обрушиться, например, на биохимию (как прежде на генетику, информатику и прочие науки), и, тогда мой судья мог оказаться обвиняемым, а я, судьёй, и самое страшное в том, что я мог бы, вероятно, поверить в его вину, как он, вероятно, верил в мою. В общем, это была величайшая в истории трагедия населения огромной страны, которое в большинстве своем верило вождю, а он, возможно, был, кроме всего прочего, психически больной, о чём, к примеру, свидетельствовало мнение всемирно известного отечественного невролога и психиатра В.М. Бехтерева. Ученый после осмотра Сталина еще в 1927 году во всеуслышание заявил, что тот настоящий параноик и, по слухам, профессор поплатился за это жизнью. Разоблачение Сталина раскрыло глаза многим миллионам людей, особенно моим сверстникам, и мы, и, тем более, наши дети и внуки, живём в другой стране.

Наверное, про таких как я поэт сказал: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Не знаю, как насчет «счастлив» и насчет минут, но роковые годы на мою судьбу пришлись… Закончил я институт и интернатуру по хирургии и официально стал носить звание хирурга, хотя за время учебы и ординатуры у меня был один самостоятельно оперированный (да и то – при ассистенции опытного преподавателя) острый аппендицит, было снятие кожных швов и скрепок, перевязки при ранениях и подобные несложные манипуляции. На нашем медицинском сленге для таких специалистов есть специальный термин «хирургоид». Но по документам я был хирург, и впереди было распределение на работу. В то время эта процедура была обязательной. Врачей в стране не хватало, их ждали на периферии, куда выпускники ехать не хотели и, всеми правдами и неправдами, отлынивали от поездки. Директором нашего института (уже имени Пирогова, а не Сталина) был в то время генерал-майор медицинской службы, фамилию которого я не помню. А он меня, видимо, знал, во всяком случае, когда я вошел в зал комиссии по распределению, он сказал: «А, это наш известный, очень активный студент. Ну, доктор, куда ты хочешь поехать работать на благо Родины?». Этот сарказм, надо полагать, был связан с тем, что после всего, что со мной вытворяли, я должен был отказаться от распределения. А я спокойно сказал: «Поеду, куда Родина пошлет». Насчет «Родины» я, может быть, невольно подыгрывал директору, но я очень хотел поехать, мне было интересно. Как пациент, я много раз сталкивался с очень разными врачами, особенно с хирургами (о чем подробнее расскажу дальше), благоговел перед ними, вернее, перед возможностями хирургии, и мне не просто хотелось, а давно мечталось стать членом этого сообщества. У членов комиссии заметно отлегло от сердца: до меня трое выпускников подряд ехать по распределению отказались и, сидевший в комиссии секретарь парткома факультета, не знал, куда деваться от стыда (кстати говоря, этот стойкий коммунист сам, конечно, никуда не поехал, а позже благополучно эмигрировал в США). Меня стали приглашать в разные места, и я согласился на первое же предложение.

Заканчивая воспоминания об учебе, могу сравнить тогдашнее и нынешнее её качество. Если вычеркнуть из памяти дело врачей, что очевидцам до сих пор сделать нелегко и что привело к явному негативу, то обучение было интересным. Конечно, никаких поездок студентов в институты других стран не было в помине, поэтому сравнить уровень нашего и иностранного обучения врачей было невозможно. Здесь я могу только сказать, что в дальнейшем, при встречах с иностранными специалистами, я не отличался от них по профессиональной компетенции, а что касается общей культуры, то превосходил многих из них. Сейчас, по роду своей научной работы, я часто бываю на разных кафедрах и в клиниках медицинских институтов. Моя соседка по дому учится в медицинском институте, так что я в курсе всего происходящего там. Сравнение не в пользу нынешнего врачебного образования. Во времена позорного дела врачей, многие известные профессора, спасаясь от неправедных преследований, уезжали из Москвы, и в периферийных ВУЗах образовывались отличные медицинские школы, ибо, когда травля врачей кончилась, многие столичные профессора, в благодарность местному руководству за приют, не уехали назад. Мне, в частности, известна великолепная подготовка студентов в Таджикском институте в Душанбе (бывший Сталинабад). В некоторых других институтах бывшего СССР получили развитие настоящие научные школы. К сожалению, и эта система рухнула. С распадом советской империи, бывшие под многолетним гнётом, многие национальные республики стали самостоятельными странами. Они, в первую очередь, выкинули свои ЦК и вторых русских секретарей, которые фактически правили, часто не скрывая свою имперскую спесь и выпячивали свои несуществующие превосходства. Но, лес рубят – щепки летят, и ненависть местных жителей к ним распространилась на многих честных и благородных россиян, всегда живших в дружбе с этими народами и оказывавших им бескорыстную помощь. И, среди них, не последнюю роль играли врачи.

Сегодняшнее состояние медицинского образования в России плачевно. Преподаватели институтов получают мизерную зарплату, студенты не верят в хорошую работу, устарело оборудование наших научных лабораторий – всё это снижает авторитет отечественной медицинской науки. К сожалению, продолжаются отъезды из страны талантливых медиков за рубеж, что обедняет российскую, ранее всемирно известную и признававшуюся передовой медицинскую школу. Удручает коррумпированная система приёма в институты и формальная система последипломного образования. Каждому врачу известен и смешон формализм получения справки об очередном пятилетием разрешении на врачебную практику. Когда доктору наук, автору нескольких книг по специальности, приходило время получать это разрешение, то он ехал в огромное старинное здание бывшего московского института усовершенствования врачей, в больших кабинетах которого на всех этажах сидели серьезные дамы, сортировавшие заполняемые курсантами подробные анкеты и милостиво давали разрешение на прохождение учебы. В этом состояла вся их работа и так – до сих пор. Уже потом, мы, вместе с заведующим кафедрой, на которой проходило усовершенствование, смеялись над всем этим, а руководство моей клиники извинялось передо мной. Без разрешающего листка они просто не могли допустить меня к лечению больных. Конечно, эта вся учёба и экзамены для сотрудников клиники выглядят просто смешно, и всем специалистам понятно, что это лишь формальная процедура, проставление галочек на документах. Но делать было нечего – «учились».