Эта разная медицина - Ривкин Владимир - Страница 5

Районный центр Бетлица – небольшой поселок в пяти часах езды поездом по одноколейке от Калуги. Население около 5 тысяч человек, райком, райисполком, суд, школа-десятилетка, маленькая, в один лист районная газета, чайная при вокзале, старенький обветшалый клуб. Во время войны поселок в течение одного года был оккупирован, но все было забыто. Хозяйка дома, в котором больница сняла для меня комнату, рассказывала, что в посёлке стояли простые солдаты, все бывшие крестьяне (бауэры), боявшиеся гестапо не меньше местного населения. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но эти немцы помогали хозяйкам запасать дрова на зиму, а в нескольких домах были дети от оккупантов, которых беззлобно (!) на улице так и звали – «немцы». О войне никто не вспоминал, и жизнь, как говорят медики, протекала вполне удовлетворительно. Если в доме был непьющий мужчина-хозяин, то был достаток. В хлеву сидел поросенок, который к ноябрьским праздникам часто не мог встать на задние ноги от собственного веса. К этому времени начинался забой свиней, заготовка на зиму солонины, капусты («серой» для щей и «белой» для закуски), в погребах было достаточно картошки, моркови, свеклы. К ноябрю в поселок съезжались взрослые дети, уезжавшие ранее на работу в разные края страны, они помогали заготавливать на зиму дрова, сено для коровы или козы, чинили крышу. В домах шел пир горой. Готовили свиной ливер (в том числе жареную свиную кровь с луком – изумительное блюдо), пили, конечно, но не насмерть, и доктор был первым гостем, так что держаться в тонусе было нелегко. Волюнтаристская попытка Хрущева сажать в средней полосе России кукурузу, слава Богу, провалилась, и жители прекрасно обходились традиционными овощами и яблоками. По вечерам народ шел гулять не в захиревший клуб, а на станцию, куда приходил поезд из Калуги и, где на пару минут останавливался экспресс Москва-Киев. Перрон был единственным асфальтированным местом (прямо как в каком-то рассказе из русской классики, не могу вспомнить где); и чайная при вокзале была вполне приличным заведением.

Через много лет, в Москве, мы с семьей отмечали очередной юбилей Победы и смотрели «Голубой Огонёк». Встал ветеран с пустым левым рукавом и рассказал, что он был ранен в маленьком поселке Бетлица, Калужской области. Бой был страшный, от его взвода осталось трое, и знакомая всем песня со словами «нас оставалось только трое из восемнадцати ребят» написана по рассказу этого солдата. А в этой самой Бетлице тогда об этом ничего и слышно не было. Вообще, жизнь в поселке (и, тем более, в деревнях района), а именно, общественная жизнь, интересы жителей, не просто отличались, а были совершенно другими, нежели в Москве. Вроде бы и не так далеко, и радио есть, и газета, но важные мировые события простых сельчан не интересуют. Мало того, когда я рассказывал коллегам о деле врачей, о страшных событиях совсем недавнего времени, они, конечно, возмущались, но что они могли сделать? Что мы все в эти годы могли сделать, чем могли помочь? Это уже потом и демонстрации, и голодовки академика, дважды Героя Андрея Сахарова, и разные партии, и более тридцати программ телевидения, и радиостанция «Эхо Москвы», а тогда? Это теперь международное сообщество предпринимает практические, в том числе военные действия против тиранов, угнетающих собственный народ, а тогда? Радиостанции демократических стран глушились, вся пресса перепечатывала газету «Правда». Железный занавес. Как это сказывалось в медицине – вопрос отдельный, подробно разбираемый ниже. Но вот Сталин умер, вся страна рыдала, в Москве чуть не передавили пришедших на похороны, и вдруг, как гром с ясного неба, прозвучал доклад Хрущева. Раскрылись многие страшные дела Сталина и его ближайших сообщников. Освободили из тюрем сотни тысяч ни в чем неповинных людей, появился в «Новом Мире» рассказ «Один день Ивана Денисовича» и затем «.Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, рассказы политзаключенных и рядовых солдат-писателей, прежде всего, книги Даниила Гранина. Снова стало возможным справедливо и высоко оценивать творчество Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Мандельштама. Словом, «Оттепель» (И. Эренбург). И как бы мы и наши потомки ни судили самого Н. С. Хрущева, его решение опубликовать эти страшные факты было мужественным, и никто и никогда не сможет это отрицать и забыть.

Маленькая, очень удобная и ухоженная больница. Главный врач (стоматолог), два терапевта, акушер-гинеколог, педиатр, рентгенолог. На хозяйстве опытная, прошедшая фронт, старшая сестра (она же операционная сестра), рентгенотехник, сестры, санитарки – полный и вполне достаточный состав специалистов. Это та самая настоящая, совершенно бесплатная, достаточно квалифицированная и общедоступная медицина, о которой тогда весь мир говорил с уважением.

В поликлиническом отделении стенки кабинетов тонкие, и врачи могут легко звать коллег на консультации, что происходило постоянно, так как пациенты приходили и приезжали из близлежащих деревень с разными, полиорганными жалобами, часто с больными детьми. Я, с огромным интересом, прислушивался к местному говору, и иногда был в восторге от сочных народных, хотя далеко непарламентских, выражений. К примеру, спрашиваю: «Ну, мать, что с ребенком?» (обращение на «вы» совершенно не принято). – «Он весь болит». «Ну, что у него – понос, рвота?» – «Нет, поноса, рвоты нет» – «А что же?» – «Он блюет и дрищет». Это звучит смешно, но тогда было не до смеха. Стучит мне в стенку педиатр и приглашает к себе. У полугодовалого ребенка не двигается («висит») левая ножка. Я беру его за ручки, пытаюсь провести по столу, а он на левую ножку не наступает, волочит её – типичный полиомиелит.

Об этой болезни я знал непонаслышке – сам перенес этот детский спинальный паралич (болезнь Гейне-Медина) в раннем детстве. Много лет меня лечили консервативно (грязевые аппликации и разные ванны в Евпатории, физиотерапия), а в школьном возрасте профессор I С. Зацепин, светлая ему память, сделал мне сложную нейро-сухожилъную реконструкцию, и, с помощью ортопедической обуви, я практически не испытываю никаких трудностей. Хорошо помню этого высокого красивого профессора, тишину и порядок в больнице (в Москве, на Полянке). Помню, что профессор после операции пришел в палату, посмотрел на пятно крови на гипсовой повязке, велел поправить повязку; пришел еще через час, видимо, успокоился насчет кровотечения, а перед выпиской сказал, чтобы я шел во врачи. Не знаю почему, но это запало.

После выписки профессор еще несколько раз осмотрел меня, а потом ещё раз посоветовал мне стать врачом-ортопедом.

Я попробовал объяснить матери больного, что надо ехать в центр, в Калугу, к специалистам – невропатологам, но куда там… Ребенок был обречен всю жизнь ходить на костылях. То ли дело, когда моему маленькому сыну в детском саду капнули на сахар вакцину, и опасность этой страшной детской эпидемии исчезла. Честь и хвала докторам Солку и Сэбину.

Работа в больнице шла, как хорошо заведенные часы. Врачи знали друг друга, элементарных лекарств хватало, а других – почему-то и не нужно было, серьезных жалоб от наших терпеливых и благодарных за помощь больных не было. Так пошло и у меня. Хирургия по объему работы не выходила за рамки уже известной мне по Калуге. Наибольшие трудности и опасности возникали у акушера. Роды, как я сразу же увидел, требуют ежеминутного внимания и определенных безотлагательных действий: преждевременное отхождение вод, вставление головки, предлежание плаценты, неправильное положение плода. Все эти частые осложнения требовали немедленного вмешательства, и я, насколько мог, помогал нашей, такой же молодой, как я, докторше-гинекологу. А она постоянно ассистировала мне на операциях. Мы с ней сделали несколько кесаревых сечений под местной анестезией (боялись отрицательного влияния эфирного наркоза на ребенка). Позже я, с помощью приезжавшего из Калуги доктора Конева, выполнил дважды резекцию желудка. Словом, все шло нормально. Я часто выезжал в участковые больницы, видел воочию, что такое медицина в деревне, и дерзну сказать, что если она сейчас такая же, как и много лет назад, то не всё потеряно. Конечно, были и серьезные неприятности. В одной из участковых больниц, в селе Мокром (не в том ли самом, что у Достоевского в «Братьях Карамазовых»?) врач во время выскабливания матки (маточное кровотечение после криминального аборта) увидел в удаленном материале какую-то непонятную ткань и позвонил мне. Мы с моим главным врачом, взяв ампулу крови, на мотоцикле полетели туда, и я увидел ткань в форме полой трубки длиной примерно 5–6 см. Это мог быть либо аппендикс, либо фаллопиева труба. Женщина не ощущала никаких болей, не было кровотечения или признаков перитонита. Но мы уговорили её на операцию и при лапаротомии увидели, что во время подпольного аборта матка была перфорирована – оторвана маточная труба. Я ушил отверстие в матке и все кончилось благополучно. На наши настойчивые требования назвать преступника, делавшего ей аборт, больная ни за что не отвечала. Подобные случаи бывали и в дальнейшем. Местный доктор и его жена (тоже врач) благодарили за быструю помощь, на славу угощали нас какой-то совершенно особенной водкой, настоенной на орехах, и каким-то вкуснейшим испанским луком, который доктор выращивал у себя на огороде. Он был настоящим агрономом.