Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич - Страница 15

Не пустовала в такие зимы школьная мастерская, где мы выпиливали лобзиком, а выпиленные детали полочек, подставок и абажуров украшали выжиганием раскаленным на примусе шилом. Электровыжигателей не было, да и электричество сельская дизельная электростанция подавала только с наступлением темноты. Выпиленные и склеенные изделия после шлифования наждачной шкуркой покрывали пахнущим бесцветным лаком.

Зимой, загодя, по чертежам из журнала «Пионер» готовили детали и собирали аккуратные кроличьи клетки. Когда учитель труда Михаил Прокофьевич отвлекался или отлучался, из карманов немедленно извлекались принесенные тайком заготовки.

С помощью ножовки, рашпиля и напильников различной конфигурации из-под наших рук выходили разной степени изящности деревянные ручки ножей, рогатки с готовыми пропилами на рогах, рукоятки будущих самопалов. Много позже, вспоминая наш подпольный промысел, стало ясно, что Михаил Прокофьевич, сам участник и инвалид войны догадывался с достаточной степенью достоверности, чем мы занимались в мастерской в его отсутствие.

Будь мы догадливее, мы бы уразумели еще тогда, что его рассказы о выбитом рогаткой глазе у девочки из другого села, о раскрытом ножике, вонзившимся при падении в бедро шестиклассника из соседнего района, о разорвавшемся и покалечившем руку самопале возникали не на пустом месте. Но тогда это было не про нас, а мы вообще казались себе бессмертными.

Когда Новый год приходил под скрип укатанного снега, когда при дыхании начинало пощипывать и покалывать в носу, уже первого января с утра по селу вниз «на долину» тянулась длинная вереница ребятни с деревянными санками. Металлические, фабричные санки в те годы были редкостью. Если в семье было двое-трое ребят, то и размеры саней были соответственными.

До долины, которую вдоль пересекала извилистая, пересыхающая летом, речушка, в селе было два относительно крутых склона. Первый, короткий, брал начало от Маркова моста. Второй, более длинный спуск начинался от Карпа, низкорослого, плотного мужика с бульдожьим лицом, работающего на колхозных мельнице и маслобойке мотористом.

Метров сто ниже спуск выходил на широкую долину. Поджидая «горишных», с верхней части села, друзей, «долишние» катались с этих двух спусков. По мере продвижения к нижней части села вереница детворы с санками становилась все более длинной.

Дойдя до дома моего деда Михаська, я забегал во двор и менял мои широкие неповоротливые дощатые санки на дедовы. Как и все остальное, сделанное дедом неспешно, сани были удобными и красивыми. Длинные полозья спереди выгибались кверху изящными полукружьями и вверху слегка расходились в стороны. Как в сказке. Несмотря на размеры, скольжение было очень легким.

Дед готовил сани летом буквально. Он хранил их подвешенными тыльной стороной на стене сарая под широкой соломенной стрехой. В знойные июльские дни, на жнивье, дед укладывал сани полозьями кверху. Он тщательно натирал полозья воском и оставлял в таком положении на несколько дней под жарким солнцем. В результате зимой сани скользили с горы дальше всех.

Катались мы с высокого горба, на вершине которого после войны была построена животноводческая ферма. Мы предпочитали кататься с северо-западного склона, выходящего на село. Он был короче, но значительно круче. Юго-западный склон в сторону Плоп был хоть и длиннее, но более пологим.

Втаскивать на гору более массивные дедовы сани не было проблемой. Ребята без саней с энтузиазмом впрягались в веревку. Втроем поднимали сани довольно споро на самый верх. Спускались с горы тоже втроем. Двое усаживались в сани, а третий, как правило, я — на правах «владельца», становился на далеко выступающие задние концы полозьев.

Держась за веревку, как за вожжи, сталкивал сани с места. Когда сани набирали скорость, мне приходилось наваливаться вперед и держаться за плечи впереди сидящего, чтобы не упасть. Сразу же возникал встречный ветер, который обжигал щеки и выбивал слезы из глаз. Наши сани достигали берега высохшей речушки, оставив далеко позади всех остальных.

И снова подъем. И снова свистящий спуск. И так, казалось, без конца. Ни насыщения, ни усталости. И только когда багряное зимнее солнце опускалось к далеко чернеющей полосе, видимого с горы, плопского леса, мы спускались в последий раз. И снова вереница ребятни с санями на дороге, но двигались уже в обратном направлении с «долишной» в «горишную» часть села.

Только дойдя до дедова подворья, я чувствовал онемение кончиков пальцев ног. Кирзовые сапоги за день были насквозь пропитанными растаявшим снегом. К вечеру сапоги промерзали, казались деревянными. Зайдя в дом, я без слов усаживался на низкую табуреточку перед печкой. Баба Явдоха начинала суетиться. Она снимала с меня сапоги. Затем выдирала из них мокрые, зачастую примерзшие портянки, причитая:

— Ой, доню! Как же так?

Ко всем семерым внукам, независимо от пола и возраста, бабушка обращалась: доню.

— Как же так? Как же так? Она же тебя убъет, если увидит! — это она про мою маму, свою дочь.

Портянки и носки баба Явдоха развешивала на шнурок сдвинутой занавески припечка (загнетки), устраивала мои сапоги напротив устья горящей печи. Я пересаживался на взрослую табуретку, ноги ставил на край припечка, подошвами к огню. Бабушка постоянно двигала сапоги, чтобы грелись и сохли равномерно. Подошвы ног приятно грело, но скоро начинало припекать. Я слегка подгибал ноги и приятная расслабляющая истома охватывала мое тело. Только сейчас я начинал чувствовать усталость, не хотелось даже пошевелиться. От сапог и портянок уже поднимались струйки пара. Домой идти не хотелось.

Баба Явдоха давала мне в руки глубокую глиняную миску ржавого цвета с черными завитушками по краю. В миске всегда было что-нибудь вкусное: разогретая мамалыга со шкварками, толстая душистая кровянка с гречкой и мелкими кусочками сала, поджарка, состоящая из кусочков мяса, сала, печени, легких с разомлевшим, слегка розоватым луком. По воскресеньям баба Явдоха часто готовила на противне в русской печке малай — замешанная на молоке крупная кукурузная крупа пополам с натертой на крупной терке сахарной свеклой с добавлением мака.

В селе баба Явдоха исполняла должности повитухи и стряпухи. В конце сороковых в селе впервые открыли фельшерско-акушерский пункт. Потребность в повитухе сама собой отпала с приездом акушерки.

Перед Рождеством бабушку приглашали в селе для разделки забитых к празднику свиней, распределения мяса для жаркого, котлет, колбас и копченки.

— Дать раду мясам — говорила сама баба Явдоха.

Собиралась кровь, тщательно промывались толстые и тонкие кишки с выворотом наизнанку. За проделанную работу оплачивали натурой. В холщевой торбочке баба приносила домой круглый глиняный горшок с кровью, кавалок (кусок) сала, мяса, печень, почки, легкие. Из мелко нарезанных кусочков вареных легких и притомленного лука бабушка пекла изумительно ароматные и вкусные пирожки.

В летний период баба Явдоха была востребована как мазальщица глины. При строительстве новых домов «тянуть откосы», как наиболее ответственную часть обмазки, поручали бабе Явдохе.

Очнувшись от полудремы, я жадно съедал все, что было на тарелке с мягким, теплым и пахнувшим по-летнему кукурузой хлебом, который я ел только у бабушки. Хлеб в селе хозяйки пекли раз в восемь-десять дней. Через два-три дня хлеб становился черствым. Бабушка укладывала в большой глиняный горшок слегка увлажненные початки кукурузы, а сверху хлеб. Закрытый горшок ставили на припечек горящей печи. Через какое-то время хлеб становился свежим и сказочно вкусным.

Затем я самостоятельно зачерпывал и выпивал две, а то и три эмалированных кружки еще теплого густого компота из сушени (сухофруктов). Еще с лета дед с бабой Явдохой сушили тонко нарезанные яблоки, мелкие кисловатые груши, вишню. На небольшой лознице в теплом дыму сушили чернослив. Вся эта смесь долго вываривалась без сахара в почерневшем от времени и огня чугунке на краю печки.