Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич - Страница 70

Статная, с чистым открытым лицом, четко очерченные, чуть припухлые губы. Длинным черным мохнатым ресницам не нужна была тушь. Толстая коса ниже пояса. Приветливая и спокойная. Старухи говорили, что ее, когда она родилась, погладил по головке ангел.

В каждом селе во все времена всегда был завидный жених. На этот раз — специалист, рослый, широкоплечий, со слегка вьющимися волосами и мужественными чертами лица, бывший объектом вожделенного внимания многих сельских девчат. Но он положил глаз на Машу. По словам древних старушек, восседающих в воскресные вечера на скамейках у калиток, такой пары в том селе еще не было.

Потом случилось то, что случилось. Единственное, о чем Маша попросила его, найти хорошего доктора. Он отвез ее к знакомым врачам в Бельцы. Там была прервана беременность, о чем по секрету — всему свету, узнало несколько сёл. Знали и мы, малолетние, по вечерам, притворившись спящими, слушавшие разговоры обо всём, что происходит в округе и возмущения взрослых. А Маша поступила в техникум, по окончании которого, в село не вернулась. Попросилась в другой район…

…Два года назад закончивший десятилетку, а потом курсы шоферов по линии военкомата, Ваня, увидев Машу, которая была старше его на два года, как говорят, потерял покой и сон. Среднего роста, коренастый, кряжистый юный колхозный шофер не давал ей прохода. А другим парням не позволял даже приблизиться.

Пришла повестка в военкомат. На призывной комиссии Ваня заявил, что в армию пойдет, только женившись.

— Таких девушек не оставляют. Дайте хоть месяц сроку! — сказал он военкому.

Немолодой лысый подполковник-военком, сам нашедший свою судьбу на Ленинградском фронте, когда щуплая девочка-санитарка волокла его, тяжело раненного молоденького лейтенанта, из огненного ада, дал отсрочку на полгода.

Ваня был настойчив. В одну из суббот привез Машу на воскресенье к родителям, попросил у них руки дочери.

«Доброжелательница» из тех, что есть в каждом селе, через знакомую родственницу жениха осведомила, «желая добра». Вытянув почему-то руки вперед, Ваня воскликнул:

— Да знаю я все! Ничего вы не понимаете! Эх!..

Свадьбу играли в доме невесты. Две грузовые машины, оснащенные скамейками везли гостей жениха. В передней машине, украшенной цветами и лентами, за рулем в черном жениховском костюме и белой рубашке с галстуком сидел Ваня.

За сотню метров до дома невесты полдюжины парней, взявшись за руки, встали на дороге. Затормозив, Иван пружинисто спрыгнул на дорогу и подошел к парням. Выкуп назначили в семьдесят пять рублей. По тем временам сумма была большой. Но впереди был торг.

Достав бумажник, Иван стал вручать по двадцать пять рублей каждому. Те опешили.

— Хлопцы! Вот вам за Машу! — и в порыве чувств весело пошутил, — А если мало, забирайте машину. Я с колхозом разберусь, отрабатывать буду, сколько надо. Хоть всю жизнь!

После свадьбы пошел в военкомат. Но лысый подполковник время отсрочки не сократил. Только весной Ваня отправился на службу. Вместе с ним, с уже заметно округлившимся животом, поехала Маша. Ваня служил водителем. Маша стала вольнонаемной.

Ваня закончил курсы младших офицеров. Остался сверхсрочником. А затем курсы повышения следовали почти каждый год. Скоро Маша была уже подчиненной Вани. Ее служба три раза прерывалась. Через каждые два года. Подрастали трое сыновей, все, как молодые, крепкие дубки. Все пошли по стопам отца. Звезды на погонах сыновей множились, как говорят, не по дням, а по часам. Жили Иван-да-Марья, как в сказке, долго и счастливо. В отставку Иван вышел майором.

Вот уже подворье молодой. Широко распахнутые ворота и калитка. При появлении колонны жениха, толпа людей, заполнявшая двор молодой разделилась, образуя пространство для гостей молодого. Идущие сзади музыканты, играющие украинскую свадебную мелодию, с ходу переключились на марш. Это был сигнал невесте, уже давно изнывающей в жарко натопленной комнате среди дружек.

Наконец открывается дверь и на крыльцо, вся в белом выходит молодая. Во дворе мороз, но невеста всегда выходит в одном платье. На голове у нее царская корона. По крайней мере, так по нашему единодушному мальчишескому мнению, должна выглядеть настоящая королева. Уже потом, после свадьбы, когда фельдшер ходит делать уже молодой жене уколы, возмущению моей мамы нет предела:

— Ведь должен найтись кто-то один, кто первый в селе оденет по человечески девочку, которая должна выйти из теплой комнаты на крыльцо, где гуляет ветер и в лицо сечет поземка! А потом еще сидеть в студеной палате.

Но мамины слова каждый раз остаются гласом вопиющего в… нашем доме. На каждой новой свадьбе невеста выходит в легком, почти воздушном, кажущемся полупрозрачным, белом платье.

Но возмущение мамы будет звучать потом, а пока мы, пробираясь, подчас между ногами взрослых, спешно занимаем позиции, куда, по нашему расчету должно упасть наибольшее количество конфет и монет.

Конфеты в сельском магазине в те времена были недорогими. Из них оборотистые мужики варили самогон. По крайней мере часто так делал мой отец, покупая оптом по несколько ящиков неликвидной, слежавшейся и склеившейся летом, карамели или обсыпанных сахаром подушечек.

Но на свадьбе были совсем другие подушечки и карамель. Брошенные рукой невесты конфеты таили в себе особую магию. Толкая друг друга, мы подбирали брошенные на землю подушечки и тут же прятали их в наши глубокие карманы, в которых зимой не было только пауков и сушеных головастиков.

То же касалось и монет. Дома в, стоящую на темной некрашеной полочке у двери сольницу, родители складывали мелкие желтые монеты. То был НЗ, который я брал, когда у меня не было других источников финансирования просмотра детского сеанса. Но мы упорно бросались туда, куда из рук невесты летели монеты. Подобрав их в измельченной до состояния пыли холодной земле или снегу, мы тотчас опускали монеты в карманы вместе с такими же грязными конфетами.

Конечно, мы не ели тех конфет, разбросанных щедрой рукой молодой, которая сегодня была в наших глазах по меньшей мере принцессой. За сутки беготни вокруг палаты и сидения за столом, а потом еще за день-два содержимое карманов прочно склеивалось. Потом бдительные мамы, ворча, отдирали склеившиеся в один грязный ком конфеты и монеты от карманов наших штанов. Но все равно, то были особые конфеты и копейки!

А потом гостей сажали за стол. Мы не вникали в тонкости режиссуры свадебного ритуала. Мы не задавались вопросом, у кого мы сидели за свадебным столом, чьи мы были гости — молодой или молодого. Мы вообще могли не быть гостями. На сельской свадьбе все дети были своими, независимо от степени родства.

Если после того, как рассаживались взрослые, оставались места в самом конце стола, нас усаживали туда скопом. Но чаще пировать мы садились за вторым столом, вместе с самыми близкими родственниками и соседями, подававшими стравы на первый, основной стол. Но мы не горевали. Нам, непоседливым, было трудно усидеть за первым столом в течение почти трех часов.

Выйти, погулять из-за стола было проблематично. Столбики лавок были вкопаны или вбиты в землю. Чтобы выбраться наружу, надо было залезть под стол, и на четвереньках пробираться между сапогами и валенками пирующих. А потом надо было найти свободное пространство между чьими-то ногами, и оперативно проскользнуть на простор палаты, чаще всего неожиданно для владельцев ног.

Мы носились вокруг палаты, устраивая свои игры и тут же придумывая для них правила. Круг наших интересов расширялся. Нашей территорией становились узкие пространства между строениями и заборами, сараи, курятники и, простите, туалеты. Подчас мы находили «ценные» вещи, о которых хозяева давным-давно забыли.

Набегавшись, мы возвращались к наружному периметру палаты. Когда на время стихала музыка, через коврики и брезент отчетливо слышались голоса пирующих, перестук вилок и ложек, звяканье стаканов и сразу же: