Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич - Страница 73

Наконец я решился. Открыв крышку, я вытащил из блестящей ямы за диском ажурную сверкающую головку, венчающую извитую, как змея, тоже блестящую трубу. Выдавив черную шуфлядку на углу патефона, взял оттуда иголку. Открутив винтик, вставил в маленькую дырочку на головке иглу, после чего закрутил винтик до отказа. Ногтем указательного пальца постучал по игле, как это делал брат. Из блестящей ямы донеслись хриплые щелчки.

Я долго не мог понять, что же в яме хрипит и поет. Засунув руку, я с удивлением обнаружил, что яма постепенно сужается и загибается. Достигнув глубины настолько, насколько позволяла моя детская рука, дна я не обнаружил. Моя кисть упиралась в сужение. Вынимая руку, я нащупал и извлек две патефонных иглы.

Освободив корбу, я вставил ее в дырочку сбоку патефона. Крутилась корба только в одну сторону. Вначале крутить было легко. Потом труднее, а вскоре моя рука, с трудом прокрутив последний оборот, уперлась. Затем я положил на диск пластинку. Совместить дырочку на пластинке с пупырышкой на кругу было не так просто, как казалось. Наконец пластинка встала на место. Потянул рычажок. Пластинка завертелась.

Повернув за головку изогнутую трубу, я подвел иглу на край пластинки. Опустил осторожно, как это делал отец. Послышалось шипение, а за ним музыка.

Потом женские голоса запели:

На закате ходит парень

Возле дома моего…

В тот день я прослушал все пластинки, лежащие на столе стопкой в большой нежилой комнате, называемой в селе великой хатой (по молдавски — каса маре). Там, если мне не изменяет память, звучал гимн Советского Союза, тоскливая музыка с совершенно непонятным и странным названием «Блюз», «Это русское раздолье», «Провожали гармониста в институт» и много других песен и просто мелодий. Много раз подряд крутил и слушал пластинку «Неаполитанские ночи». Музыка, звучавшая на этой пластинке, вызывала в моей груди какое-то щемящее и приятное томление, с которым не хотелось расставаться.

Потом на глаза попалась пластинка, на которой было написано не по-русски. Пластинка мне не понравилась. Музыка была скучная, язык был совершенно незнакомым, а поющий голос был охрипшим. Таким охрипшим становился голос дяди Симона, старшего брата отца, когда он на свадьбах без конца распевал разные песни да еще и пританцовывал при этом.

Так получилось, что пластинку с песнями, где была надпись не по-русски, я больше не слушал ни разу. Как оказалось впоследствии, этим я спас редкую грампластинку. А я, как только родители уходили в поле, продолжал крутить и слушать пластинки. Но музыка звучала все тише, слова становились невнятными, появился шум и громкий треск.

Разоблачил меня Алеша. Он уже учился в Тырново, в девятом классе. В одну из осенних суббот он приехал домой. Еще не дойдя до дому, он был приглашен на провожание в армию старшего брата одного из своих сверстников. Разумеется с патефоном и пластинками.

Алеша открыл патефон и поставил одну из заезженных мной пластинок. Само собой, я был рядом. Как только Алеша услышал первые звуки музыки, он поспешил поднять головку патефона. Снял иглу и посмотрел ее на свет. Затем повернулся ко мне:

— Молодец, ты хорошо изучил патефон. Какие пластинки ты больше всего слушал?

Окрыленный похвалой, я быстро отобрал пластинки.

— А иголку ты менял?

— Зачем? Еще ни одна не сломалась и не пропала. — Доводы, на мой взгляд, были более, чем убедительны.

Последовало объяснение, после которого я понял, что иглы надо менять регулярно. Кроме того, мне было внушено, что пластинки надо держать в ладонях за ребра. В тот день я узнал, что подкручивать патефон во время работы нельзя, потому, что при вращении корбы, патефон может дернуться, и пластинка навсегда будет испорчена ерзающей иглой.

Вот оно в чем дело! На пластинке с гимном песня доходит до места «Нас вырастил Стали…, Нас вырастил Стали…». И так без конца. Я счел благоразумным промолчать.

Время шло. Патефон для меня уже не был табу. Родители разрешали выносить патефон на крыльцо и крутить пластинки. Слова всех песен я заучил быстро. Когда пел патефон, я пел вместе с ним, часто стараясь его перекричать. Но стоило запеть без патефона, мелодия песни у меня не получалась.

Приходившие послушать пластинки мои одноклассники и приятели, особенно Мишка Бенга, Флорик Калуцкий, Мирча Кучер, прослушав один раз, пели музыку точь-в-точь. А Мирча на расческе с тонкой бумагой играл музыку с пластинок, казалось, лучше, чем на самой пластинке.

Прошло несколько лет. У нас дома уже играл, говорил и пел радиоприемник АРЗ. Патефон был предан забвению. Он стоял уже не на столе, а на высоком платяном шкафу. Рядом с ним лежала выросшая стопка никому не нужных грампластинок.

Три — четыре раза в неделю, перед каждым сеансом киномеханики крутили песни на электропроигрывателе. Усиленная музыка разносилась по всему селу. О пластинках на шкафу я вспомнил, когда у меня не было денег на детский сеанс. Взяв одну пластинку, я понес ее в клуб, по дороге подсчитывая, на сколько сеансов мне хватит пластинок. Выходило, что достаточно. Осмотрев пластинку, киномеханик даже не решился ее поставить на проигрыватель.

— Такие пластинки портят звукосниматели. — вынес он безапелляционный вердикт.

Кто-то из отслуживших в армии парней сказал, что пластинки годятся для изготовления наборных ручек для ножей, которые почему-то называются финками. Поскольку финка мне тогда была не нужна, пластинка заняла свое место на шкафу.

Летним днем, когда я перешел в пятый класс, меня одолевала нудьга от безделья. Родители были в поле. Войдя в прохладную затемненную комнату, я, в который раз, осматривал фотопортреты на стене, ставни, старинный стол с резными массивными ножками. Мой взгляд уткнулся в патефон, находящийся на шкафу.

— Я не слушал его уже несколько лет. — пронеслось в моей голове.

Приставив стул, я снял патефон и установил на столе. Открыл замок и поднял запыленную сверху крышку. Запахло тем же самым патефоном, как и несколько лет назад. Мое обследование было уже значительно более углубленным, чем раньше. Я увидел несколько маленьких винтиков, которых раньше почему-то не замечал. По краям толстой фанеры, обклеенной дерматином я также обнаружил несколько головок винтов.

Вооружившись кухонным ножом, отверткой от новой маминой швейной машины и отцовскими клещами, я вынес патефон на крыльцо. Сначала отсоединил головку от змеевидной трубки. Оказалось проще простого. Головка ничего серьезного из себя не представляла. Просто держатель иглы был припаян к сплошной круглой тонкой пластине, разделяющей головку пополам.

Снять диск оказалось сущим пустяком. Толстым гвоздем освободил пупырышку от специального колечка, которого я не успел, как следует рассмотреть. Колечко улетело куда-то в траву. Затем необходимо пальцы обеих рук просунуть под диск и, попеременно качая, поднять его. Вот и все.

Пришлось немного повозиться с винтами, крепящими к ящику фанеру, обтянутую дерматином. С помощью ножа приподнял и вынул из ящика фанеру со всем механизмом патефона. Внутри ящика меня ожидало сплошное разочарование. Короткая трубочка, на которой крутилась змееподобная труба, соединявшаяся с постепенно расширяющейся и закрученной жестяной трубой. И больше ничего. Такую трубу Коваль спаял бы еще красивее.

Зато механизм доставил мне море удовольствия. Чего тут только не было. Разные шестеренки, валики. Для удобства работы поставил механизм на табурет. Особое внимание привлек валик, к которому на пластинках были закреплены половинки металлических шариков. Всего их было четыре. Совсем непонятно. Зачем они?

Достав ручку, которую раньше называл корбой, стал крутить до упора. Затем потянул рычажок, возле которого было написано: Пуск, стоп, регулятор скорости. Полушарики завертелись так стремительно, что я вздрогнул. По мере того, как скорость нарастала, полушарики стали расходиться в разные стороны.