Смерть считать недействительной
(Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич - Страница 33

Прямо к нему под ноги выскочил из блиндажа огорченный Бобик — любимец в части, добродушный щенок. Жалобно повизгивая, песик сдирал с себя лапами ошейник из муаровой тесьмы и никак не мог с этим справиться.

Регулировщик наклонился к нему и вдруг засмеялся: Бобику навесили на шею гитлеровский железный крест.

— Что, обидели?

В щели русла темно, и потому кажется, что спокойно. Но достаточно подняться лишь на четыре метра вверх, на берег, — и тут даже декабрьская ночь не в силах скрыть, какой кромешный ад вокруг.

Город горит. Пожаром залиты купола церквей, крыши домов, деревья на улицах: горит все, что может гореть. Зарево мечется и вздрагивает от новых взрывов, воет ветер и доносит треск, грохот. Такой шум производит только лавина. Но шум лавины постепенно удаляется, а этот висит над городом и день и ночь не ослабевая.

Из освобожденных нами кварталов спешно выбираются жители. Страшное шествие! Люди непрерывно оглядываются на рушащийся родной город, на пылающие родные дома. Они идут молча, словно навеки сковал их уста ужас, и хотя стремятся как можно скорее выбраться из грохочущего пекла, но то и дело останавливаются, чтобы перевести дух и набраться сил для новой сотни шагов.

Желтые, изможденные лица. Истончившаяся кожа будто просвечивает. Остатки разграбленного добра умещаются на легких детских саночках: из голой решетки ширмы торчит подушка, на подушке — сломанный паровой утюг, — вот и все уцелевшее добро.

Идет девочка в летних туфлях. Валенки немцы изъяли без различия номеров. Идет одна. Левой рукой прижимает к груди котенка. Правый рукав пальтеца пуст, пуст уже навсегда… Тихо спрашивает шагающего навстречу бойца:

— Дяденька красноармеец, нам еще далеко идти?

— Девочка, дорогая!

…Обгоняя шествие, конвоир с винтовкой наперевес ведет какого-то субъекта, вырядившегося в красноармейский ватник. На узкой голове арестованного — потрепанная ушанка. Бывает же такое, что только взглянешь — и сразу видишь: предатель! Даже кляузная остренькая бородка и та есть!

Чутье не обманывает: действительно, «бургомистр» города Чурилов!

Его взяли так. Когда наш штурмовой отряд захватил один из первых кварталов, к солдатам выскочил из подвала какой-то старик и, спеша, волнуясь, попросил немедленно окружить соседний дом — там в подвале спрятался «бургомистр».

Но окружать дом не пришлось. Безвестный сержант полез в подвал один. Выстрелов в ответ не раздалось. В углу жался трясущийся слизняк с бородкой.

— Эй, ты! Ты, что ли, городская управа? Или бургомистр, как тебя там?

— Я… Я Чурилов.

— Ну, верно. Значит, тебя и надо. Собирайся. Пора!

…Когда предателя со связанными сержантским ремнем руками ведут мимо беженцев, раздаются крики:

— Стреляйте его тут, иуду! Куда его еще вести!

Чурилов по-крысиному поворачивает голову на крики:

— Товарищи, за что?! Немцы ж насильно заставили, я ж только для того согласился, чтоб народу облегчение!.. Товарищи, дорогие!

Конвоир поднимает винтовку на уровень головы предателя и голосом, перехваченным ненавистью, шипит:

— Слышишь? Лучше молчи! Назовешь нас еще раз товарищами — знай: не доведу!

Но Чурилов и сам испугался своего святотатства и, дрожа, прибавил шагу.

Вдогонку несется:

— О двадцати трех комсомольцах забыл? Кто их выдал?!

— А про Пыжова, которого в топке сожгли, тоже не помнишь?!

Кричат еще и еще, и, чем дальше бежит Чурилов, тем громче кричат люди, которые шли немые как тени, — люди, которые были загнаны в такую страшную немоту, что даже приход своих не сразу расковал их рты. Теперь они кричат, кричат высокими, захлебывающимися, срывающимися голосами:

— Убить мучителя!

— Палач!

— Смерть фашистам!

У обочины дороги стоит Тамара Порщаго. Стиснув челюсти, она наблюдает, как ведут Чурилова. Кто-то уже снабдил ее ушанкой со звездой и дубленым командирским полушубком. Она утопает в нем, рукава пришлось отогнуть почти наполовину. Но как она счастлива, как счастлива! Наконец-то ей не надо больше скрывать, что она — воин!

А пока она вынимает из планшета ученическую тетрадь. В списке, занимающем две страницы тетради, против фамилии Чурилова Тамара ставит галочку. Она заранее составила список: кого надо не позабыть…

Мигают, падая, ракеты. Они гаснут у самой земли, озаряя в кюветах дороги трупы гитлеровцев.

Грянул невдалеке «иван-долбай» — брат «катюши». Аккорд его начинается коротким скрежещущим звуком, который резко переходит в вой и так же круто обрывается.

Тяжелым шагом проходят мимо трупов фашистов ширококостые, грузные мохнатые кони — захваченные нами в городе арденны и першероны.

Навстречу потоку из города идет другой поток: боеприпасы, кухни с горячей пищей, легкораненые, наскоро перевязавшиеся в медсанбате и снова удравшие в строй. Ну как улежать, когда бой — рядом!

Вот Алимов, узбек. Когда ему приказали отправляться после ранения в тыл, он заплакал. Командир начал стыдить его:

— Как вам не стыдно, Алимов! Взрослый человек — и в слезы!

— Очень стыдно, товарищ капитан! Товарищи воюют, а я — в тыл! Разрешите хоть винтовку с собой взять, скорее поправляться буду!

Вот другой боец. Череп перевязан так, что только глаза видны.

— Какой части, земляк?

— Гвардейской Великолукской Героя Советского Союза генерала Дьяконова!

— Погоди, что ты путаешь? Откуда Дьяконов — генерал, откуда дивизия — гвардейская?

Весело смеется:

— Нет — так будет! Или не верите?

Вот и город. Рвы ходов сообщения; колючая проволока, раскиданная в стороны; разметанные баррикады. И светло как днем.

Чавкают разрывные пули. Гитлеровцы еще простреливают все улицы, захваченные нами. Они палят, не щадя патронов. И все-таки это агония.

Падает липкий, тяжелый снег. Ветер крутит его, швыряет пригоршнями. Рухнула с пылающего дома крыша на мостовую. Она раскалена и отливает густым малиновым жаром. Что-то шипит, как на сковородке. Это снег на крыше.

На четырехугольной площади на углу Успенской улицы стоят три шестиствольных вражеских миномета — «скрипухи», и фашисты бьют по площади с особым ожесточением.

Минометы — на колесах. Хотя снег падает густо, он еще не успел занести следов от колес: гитлеровцев выбили отсюда только что, едва они успели стать на позицию.

Пробирается на ночлег фотограф политотдела дивизии. Он целый день снимал на передовых вступивших в партию — ведь без фотографии нельзя выдать партбилет, а теперь с завистью смотрит на «скрипухи».

— Пожалуй, не выйдет на моей пленке при таком свете, а?

Он спрашивает в общем сам себя. Ясно, что не выйдет. Но искушение еще больше: первые захваченные «скрипухи»!

Он расставляет треногу аппарата и щелкает затвором как раз в тот момент, когда поблизости разрывается снаряд. Его обдает колючей пылью штукатурки из треснувшего дома.

Ворча, устанавливает «лейку» второй раз.

— Вот работа, черт бы ее взял! Как ни наведешь, вечно шевеление! И с портретами так, и сейчас — снова!

Сводка Совинформбюро еще не сообщила, что наши части уже в Великих Луках. Это было бы громадной радостью для всей страны, но в конце концов это дело недолгого времени. Захватим полностью — тогда и сообщат.

Впрочем, чтобы прекратить напрасное кровопролитие, наше командование посылает к гитлеровскому командованию парламентеров. Они возвращаются ни с чем. Фашистские заправилы, видимо, рассчитывают, что в крайнем случае их выручат самолеты.

Что ж, значит, отныне мы будем действовать только на полное истребление. Самолетам с черными крестами больше не подниматься из Великих Лук!

В блиндаже, где разместился командный пункт батальона, вместо лучины жгут телефонный провод. Он нещадно чадит и еле освещает обессиленных, дремлющих людей. Третьи сутки без сна!

Но нет предела человеческой воле. Командир батальона принес банку снега и время от времени сует пригоршню снега за воротник. Спать нельзя.