Невеста Перуна (СИ) - Ладица Наталья - Страница 15

- От имени князя Рюрика клянусь не чинить препятствий в торговле гостям киевским, не заступать их путей, не желать их добра и не брать мзды выше оговоренной, - вторил ему словен. - А ежели князь Рюрик или я нарушу клятву сию, пусть лик мой станет жёлтым, как золото.

Повернувшись лицом друг к другу, князь и боярин обменялись золотыми гривнами (специально для такого случая Вадим прихватил гривну Рюрика). Дир принял из рук брата чашу, сделал три больших глотка, передал её послу. Вадим также отпил вкусной золотистой жидкости, передал посудину Аскольду, также отведавшему мёда. Волна приятной истомы прокатилась по телу вслед за питьём, заражая ощущением тепла и света. Одолеваемый собственными мыслями и предчувствиями, боярин в тайне ожидал какого-нибудь знамения - как там, на капище Перуна. Но ничего не случилось. Спрятав гримасу разочарования, Вадим подал знак своему человеку. Тот час же от толпы отделились два отрока, нёсших дары Велесу - один от киевского князя, другой от новгородского. Вот уж дары у подножия идола, и вскоре все покинули место клятвы - в палатах княжьих всех ждал прощальный пир. Назавтра предстояло посольству отправляться восвояси.

Пир показался Вадиму небывало долгим и скучным. Всё те же здравы, те же скоморохи, гусляры, те же танцы заморских красавиц, явства, меды... И стойкое ощущение, что все от него чего-то ждут, наблюдают: новгородцы, киевляне, Дир и особенно Аскольд. Не раз и не два боярин, точно рыба на крючок напарывался на его ищущий, презрительно-насмешливый, высокомерный взгляд. Цепкий, как чертополох и такой же колючий. Дир, напротив, старательно отводил глаза, избегал напрямую заводить беседы, вот только напряжение, непонятное ожидание от этого лишь нарастало. От возвышенно-радостного настроения, посетившего Вадима на капище Перуна, не осталось и следа. Он пытался вызвать хотя бы воспоминания о нём. Тщетно. Весёлый для других пир всё больше напоминал пытку.

Наконец всё закончилось - надо сказать, довольно рано, ведь назавтра предстояло отправка посольства восвояси. Вадим одним из первых покинул пир с позволения князя Дира. Уже неплохо изучивший хитросплетения коридоров киевского детинца, он отказался от провожатого, желая побыть в одиночестве. Какой же ошибкой это было! Будучи мужем совсем не робкого десятка, боярин обнаружил, что до смерти боится. Чего? Вот это и было самое страшное и непонятное - боятся было нечего, но кислый, густой запах страха буквально преследовал, окружал, подчинял. Казалось, сами стены давят, угрожают со всех сторон. Как же обрадовался Вадим, увидев перед собой человеческую фигуру. И новая волна ужаса накрыла с головой, когда он узнал Аскольда.

- Чего тебе надо от меня?! - почти по-женски взвизгнул от ужаса боярин. - Почему ты преследуешь меня?

- Мне? - младший князь улыбнулся. Впервые его улыбка показалась не высокомерной, а понимающей. - Мне от тебя ничего не надо. Но ты зачем-то нужен моей матери.

- Матери?

Вадим судорожно пытался вспомнить, что он знал о матери Аскольда, но не мог. По всему выходило, что никто о ней ничего не знал. За глаза старшего из братьев чаще всего именовали подкидышем, но старый князь слишком любил и даже баловал сына, опровергая подобные домыслы. Но кто же...

- Морена - моя мать, - промолвил князь. - Она приходила к тебе, помнишь?

Да, Вадим помнил. Слишком хорошо помнил. И он отказался от её милостей. Может, зря? Такое родство вполне объясняло и внешние уродства мужчины, и милость отца. «Дир не князь - личина князя». Наверное, так оно и было на самом деле.

- Пойми, боярин, я не враг тебе, - слова Аскольда прозвучали как-то грустно, проникновенно. Впервые новгородец задумался, а каково, собственно было жить при княжьем дворе горбатому, нескладному мальчишке, старшему княжескому сыну в окружении всеобщего презрения и злословия. А князь меж тем десницей дотронулся до лба своего собеседника - и весь страх как рукой сняло.

- Не враг, - повторил Аскольд, обогнул Вадим и отправился дальше своей дорогой.

Боярин не помнил, как оказался в отведённых ему покоях. Здесь горел светец, мягкое ложе терпеливо ждало его, манило покоем и чистотой. Спать хотелось просто невыносимо. Вадим разделся, лёг, и лишь напоследок, когда душа уже заворачивалась в одеяло сна, разум оцарапала паскудная мыслишка: «Эх ты, а мог бы Ефанду навеки себе заполучить!»

... Туман, туман, туман клубится вокруг, точно скисшее молоко. Уже на расстоянии двух шагов не видно ничего, кроме неопрятных, липких клочьев. Этот туман не вонял гарью и тленом, не издавал странных звуков, не цеплялся за руки и ноги. Он просто был. Под ногами что-то неприятно хрустит, но что - не видно. Глаз различает неясные фигуры, напоминающие то ли деревья, то ли жутких чудовищ, то ли танцующих людей. Озноб страха копошится под кожей, заставляя непрерывно почёсываться. А где-то рядом на грани слуха, почти неразличимо льётся приятная, сладостная музыка.

В какой-то миг туман из белёсых хлопьев превратился в молоко. Бесплотная кисея, одновременно густая и невесомая двигалась, точно живая, хранила призраки звуков, запахов, самой жизни. Вдруг прямо из его неистощимых глубин выпорхнула птаха - нежная сизокрылая горлица. Повинуясь безотчётному порыву, точно зачарованный, мужчина потянулся к ней, попробовал поймать, но та, ловко увернувшись, нырнула в спасительные глубины тумана. Вадим загрустил было, но птаха вылетела снова, заметалась перед лицом, взметнулась вверх. Вновь пред ним возникла и исчезла, то ли до смерти напуганная, то ли игривая. Каждый раз боярин порывался схватить её, но ловкая пичуга оказывалась проворней.

Наконец, бросив пустые попытки, Вадим присел на незнамо как оказавшийся тут камень. И - странное дело! - неуловимая горлица тут же опустилась на его сложенные замком руки.  Боярин замер, боясь вспугнуть. Птаха же, вертя изящной головкой, смотрела на него то одним, то другим глазом и будто улыбалась - ласково, доверчиво. Хотя может ли птица улыбаться?

Вдруг туман пронзил громкий птичий крик. Объятый белым пламенем, с вышины упал сокол. Испуганная горлица расправила крылышки, шарахнулась в сторону и с горестным криком скрылась в тумане. Растерянный, Вадим прянул было за ней, но был остановлен, точно белой молнией, беснующейся птахой.

Сокол - птица небольшая, на человека без особой нужды не нападает, размерчик не тот. Тем удивительнее было видеть, как эта пичуга неистово, точно бесноватая, налетала, наскакивала на рослого мужчину. Острые когти да крепкий клюв были повсюду, Вадим едва успевал прятать глаза. Пронзительный крик терзал, рвал уши. Руки, лоб и щёки, все в мелких царапинах, сочились кровью. Боярин попытался было громким воплем отпугнуть назойливую птицу, но та лишь отлетела недалеко, будто для разгона, и вновь ринулась в бой.

И вдруг - багрово-чёрная вспышка, разом соткавшаяся в статного, высокого витязя. Ох, не сразу Вадим признал в нём Аскольда. И не мудрено: широкий разворот плеч, прямая спина, могучие руки, суровое, а не презрительно-надменное лицо... Таким князь мог бы стать, если бы не воля его матери. В руках киевлянина змеился чёрный, как сама тьма, кнут.

Издав пронзительный крик, сияющий сокол метнулся на нового врага. Кнут зашевелился, зашипел, точно ядовитая змея, и взметнулся ему на встречу. Птица ловко увернулась, ускользнула, невредимая, но и цели своей не достигла, метнувшись в сторону. Новый рывок - и опять неудача: Аскольд мастерски владел кнутом. Пичуга металась, точно безумная, желая прорваться ему за спину, к Вадиму, но князь уверенно отбивался. Наконец один из его ударов достиг цели: тяжёлый кнут задел сверкающе-белое крыло сокола. Крик боли пополам с отчаянием острым клинком полоснул слух. Сложив острые крылья, птица грянула оземь и... Растаяла. Довольный, улыбающийся сын Морены обернулся к новгородцу. Незнамо откуда взявшаяся горлица тут же опустилась князю на плечо.

- Смотри, боярин, другой возможности не будет, - подмигнул Аскольд Вадиму, складывая кнут. А горлица, сорвавшись с его плеча, упала вниз и... Поднялась русоволосой Ефандой. Обнажённая, закутанная лишь в собственные волосы, молодая женщина смело подошла к боярину, обвила руками его шею и устами коснулась уст.