Церковь в истории. Статьи по истории Церкви - Мейендорф Иоанн Феофилович - Страница 56

Но меня сейчас занимает не критика институциональных изменений в Западной Церкви, а регионализм в православии, который часто противопоставляется римскому универсализму. Поскольку Восток облекал свою позицию в догматические формулы менее охотно, чем Запад, православные богословы, на мой взгляд, совершенно свободны сегодня рассматривать этот аспект прошлого и настоящего Церкви критически. Лично мне жаль, что такая свобода не используется более широко, и я убежден, что если православные не научатся обоснованной самокритичности, их притязания на роль хранителей апостольской веры останутся в современном экуменическом диалоге неубедительными.

Нет нужды подробно останавливаться на происхождении и церковном обосновании поместных епископских синодов. Cогласно «Апостольскому преданию» сщмч. Ипполита Римского (глава 2) для посвящения нового епископа требовалось присутствие нескольких епископов, возлагающих на него руки. Кроме того, значение регулярных епископских синодов каждой провинции[393] надежно засвидетельствовано в III в. сщмч. Киприаном Карфагенским. Особая роль синода заключалась в хранении православного вероучения и дисциплинарного единства. Церковь уже в то время, несомненно, столкнулась с проблемой возможного конфликта между ее стремлением к вселенскому единству и убеждением, которое неоднократно высказывали как отдельные епископы в своих Церквах, так и епископы на Поместных соборах, которое состояло в том, что они ответственны за истину лишь перед Богом, но не перед неким институтом за пределами их области. С одной стороны, люди, подобные Иринею, Тертуллиану и Киприану Карфагенскому, сознавали единство вселенского епископата в исповедании одной христианской истины. Это единство, которое – по крайней мере, на Западе – подразумевало особое уважение к «апостольским» кафедрам, – считалось главным свидетельством истинности кафолического христианства (как противоположного гностицизму). С другой стороны, ни один из Поместных соборов – и, безусловно, ни один из тех, что регулярно созывались в Карфагене, – не готов был с легкостью отречься от собственных убеждений и признать в области вероучения чей-то авторитет извне. Вопрос о крещении еретиков, а позже – дело пресвитера Апиария, низложенного в Карфагене, но принятого в общение Римом, – классический пример этого местнического, регионального самосознания и его реакции на зарождавшийся римский централизм.

Региональные полномочия Поместных соборов были официально закреплены в IV в. Никейский [I Вселенский] Собор (правила 4-е и 5-е) сохранил за ними суверенитет в поставлении епископов, в формировании «митрополичьих округов» – основной и зачаточный образец церковного устройства, многочисленные вариации которого появятся в дальнейшем. Первоначальный собор епископов отражал экклезиологическую необходимость: он был «церковным» по природе. Однако утвержденный в Никее принцип, согласно которому церковная организация должна совпадать с административным делением империи на провинции, косвенно указывал на начавшуюся секуляризацию. Разумеется, Церковь не могла уклониться от практических требований, вытекающих из ее нового положения (и ее новой миссии) в империи, но общая тенденция к постепенному отождествлению церковной и имперской администрации благоприятствовала смешению древних экклезиологических критериев с юридическими образцами, преобладавшими в государстве.

Следующим шагом в этом процессе стало соединение нескольких провинций в группы, совпадавшие с более крупными административными единицами в составе империи и именовавшиеся диоцезами (см., в частности, правило 2-е I Константинопольского [II Вселенского] Собора 381 г.). Первенствующий епископ, или примас, такого обширного округа поначалу даже носил чисто гражданский титул экзарха (см. выражение «экзарх диоцеза» в правилах 9-м и 17-м Халкидонского [IV Вселенского] Собора), которым впоследствии награждались отдельные представители высшей церковной и равным образом гражданской администрации византийского периода. Библейское же титулование «патриарх» было в конечном счете признано за первоиерархами главных престолов – римского, константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского (составившим в итоге пресловутую пентархию), как впоследствии и за главами новообразованных патриархатов – Грузинского, Болгарского, Сербского и Русского. В плане экклезиологическом эти процессы оправдывались той же логикой, которая изначально вела к регулярным областным епископским синодам. Всецелая полнота и кафоличность каждой поместной церкви требовала общения со всеми церквами. Вначале это было, как правило, общение между соседствующими Поместными Церквами в рамках существующих гражданско-политических структур. Предполагалось, что такой канонический процесс призван будет послужить единству, а не создавать разделения. К тому же вселенское единство Церкви, которое во времена Иринея, Тертуллиана и Киприана понималось как единство в общей вере, восходящей к апостолам, с так называемыми апостольскими Церквами, обладающими особой степенью идентичности и особым достоинством, – единство это на практике обеспечивалось службами империи: император выступал как лицо, созывавшее Вселенские Соборы и как юридический гарант исполнения их решений.

Покойный Ф. Дворник ясно описал постепенно усилившийся контраст между Востоком и Западом в осмыслении региональных первенств[394]. На Востоке значение главных престолов, или патриархатов, понимали прагматически – как указание на особый статус городов, вокруг которых совершенно естественно собирались Поместные Церкви и чья ведущая роль со временем была закреплена в соборных определениях. Таким образом, возвышение Константинополя произошло за счет его превращения в столицу новой империи. Между тем на Западе ранний коллапс имперской администрации и тот факт, что Рим был единственным «апостольским» престолом, способствовали развитию папского первенства, претендовавшего на богоучрежденность и нередко выступавшего как мощный противовес секуляристским и цезарепапистским тенденциям в Византии.

Примечательно, что крах Византийской империи в эпоху позднего Средневековья вызвал к жизни аналогичный «феномен первенства» на Востоке. Поскольку императоры династии Палеологов, осажденные у себя в столице наступавшими турками, не могли, в отличие от своих предшественников, действовать как объединители христианского мира, куда более бесспорным претендентом на вселенское возглавление оказался патриарх Константинопольский. В сущности, он находился в том же положении, что и папа Григорий Великий в VII в. Идея христианской империи свелась к чисто символической проекции, а Церковь, которая несла свое свидетельство в мире, разделенном на множество варварских «государств», или властных центров, была предоставлена самой себе. Таким образом, константинопольские патриархи действовали во многом как папы времен варварских вторжений. Для примера достаточно указать на патриарха Филофея Коккина. В грамоте к русским князьям (1370 г.), не желавшим подчиняться политике патриаршей администрации на Руси, он при определении своего положения и власти идет гораздо дальше, чем папы первых веков с их идеей первенства, и оперирует понятиями, какими мог бы оперировать Григорий VII (или Пий XII). В сущности, здесь идет речь о своего рода «вселенском епископстве» патриарха: