Не плакать - Сальвер Лидия - Страница 36

А потом, мало-помалу, вера его пошатнулась. Он трезвел. Или, вернее сказать, наступила пора, когда он не мог ни поверить до конца в свою химеру, ни до конца от нее отказаться. Вот как он, по сути, мыслил теперь: люди таковы, каковы они есть, стало быть, несовершенны, стало быть, очень несовершенны, стало быть, очень-очень несовершенны, а общество, которое они составляют, зыбко, ибо подвержено их переменчивым желаниям и фантазиям, и он отстаивал отныне иную, поумневшую утопию, утопию, красную, как кровь, и черную, как душа человеческая, утопию искушенную, прозорливую, очищенную от дыма иллюзий, иначе говоря, несбыточную, иначе говоря, недосягаемую, но к которой надо стремиться неустанно, чтобы достичь максимально возможного уровня свободы. Такое вот рассуждение.

Но что-то в нем надломилось, и этот надлом рассуждением было не законопатить. И обида, которую он испытал в кафе на Рамблас, столкнувшись с озлоблением убийц из своего лагеря, эта обида, которую ему до поры удавалось держать в узде, захлестнула его. И капля горечи уже примешивалась к ней. Все это плохо кончится, говорил он, как пить дать, плохо. Надрывался я попусту, говорил он, будет мне впредь наука. Сколько надежд пошло прахом, говорил он, мерзость какая.

Этот безнадежный мечтатель, безнадежно утративший свою мечту, с головой ушел в скорбь, то была скорбь по его бунту, скорбь по его детству, скорбь по его наивности, и он нашел единственного виновного в ней — Диего.

Диего стал его идефиксом.

Его идеальным врагом.

После los Hechos de Mayo он стал ему ненавистен, еще более ненавистен, еще более непростителен, чем прежде.

Он обливал его презрением.

Он сотни раз повторял, что этот пес предал революцию, а о революции он говорил, как говорил бы о любовнице, каковой она для него, думается мне, и была. Что этот пес принизил ее. Извратил. Лишил жизни. Что этот пес замарал ее, якобы ей служа, ибо он не понял, что прежде чем примкнуть к ее рядам, надо для начала совершить ее в себе самом. Он доказывал это матери, которая только вздыхала: Опять заладил свое с печальной кротостью, доказывал это лавочнице Маруке, которая слушала его терпеливо, как взрослые слушают детей, и в сотый раз доказывал это Хуану, который, чтобы отвлечь, тащил его в кафе Бендисьон.

Вермут, заказывал Хосе.

Два, говорил Хуан.

В кафе все разговоры шли о том, хорошо ли уродятся оливки в этом году.

Только это их и интересует, вздыхал Хосе.

Оливки да бабы, добавлял Хуан.

И Пресвятая Дева, напоминал Хосе.

Это один черт, возражал Хуан.

После чего повисало угрюмое молчание.

А Росита? — вдруг спрашивал Хосе.

Что Росита? — переспрашивал Хуан.

Все еще в столовой? — спрашивал Хосе.

Нет, в Париже зажигает, отвечал Хуан, мрачно посмеиваясь.

И снова повисало молчание.

Ты только посмотри на этих олухов! — фыркал вдруг Хосе.

На него накатывал стих. Люди, говорил он, и две морщины пересекали его лоб, люди все больше склонны обманываться и лгать себе, это прогресс, но в обратную сторону; они готовы дать себя околпачить первому встречному краснобаю, который скажет Идите за вождем; боязливые, пресмыкающиеся, готовые быть рабами, и этот рабский страх заменяет им мораль; они быстрее утешаются, похоронив жену, чем потеряв имущество, я в этом убеждался не раз; они трусы, это еще слабо сказано, то, что они называют mala suerte^[180], есть не что иное, как имя, которое они дали своей трусости; слабые, а стало быть, мстительные, они…

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………;

и этот синодик подлостей и низостей людских он с мрачным видом мог перечислять часами перед столь же мрачным Хуаном, который заказывал, Еще вермут, por favor.

Ибо ему срочно требовалось взбодриться.

Новая фаза наметилась в жизни Хосе, когда — он принялся винить во всем себя, да так яростно, что перепугал собственную мать.

Он проклинал себя. Бичевал себя. Ненавидел себя лютой ненавистью.

От всего, что он прежде обожал, его воротило.

Он развелся с самим собой.

То была преступная глупость, говорил он, ему казалось, будто он вознесся в рай, но то был рай для комнатных собачек. Как мог он быть таким до смешного наивным? А что же Чистота, Вечное Детство, молоко и мед, все люди братья, возвыыыышенные устремления души? Вздор! Сказочки для дураков! Жалкие утешения для жалких людишек вроде него, набивших в жизни шишек и защищающихся туманными мечтами.

Он должен был от этого очиститься. Как можно скорее. И без слез.

Разрушить эти воздушные замки. Выхаркнуть эту патоку.

Думы теперь он думал беспросветные, все посыпал скорбным пеплом, говорил, что Испания стоит одной ногой в могиле, это рок, говорил Все погибло, jodido^[181], мать твою, надеяться больше не на что, говорил На дела в деревне мне плевать с высокой колокольни, плевать, плевать, на все плевать.

И он, не без заносчивости утверждавший прежде, что лучше быть мертвым львом, чем живым псом, причитал теперь, что живет, как пес. Живой? Не факт.

У него испортился характер.

Горькая складка залегла у рта.

Он стал неуживчив. Нарочно мучил мать. Грубил ей. Бросался жестокими словами. Говорил с ней неизменно раздраженным тоном.

Он пинал ногой собак прямо в живот.

Выходил из себя без причины.

Казалось, он, сам лишь смутно это сознавая, нарывался на что-то непоправимое и бесповоротное.

В деревне говорили Ну и зануда! Вот заладил, уши вянут. Сменил бы пластинку!

Его нелюдимость тревожила. Его мрачность отталкивала. Его стали избегать.

Поносили его на все лады.

Сошлись на том, что он потерял лицо.

Вели счет его слабостям.

На его приветствия отвечали через губу.

Говорили Я так и знал.

Говорили Вот к чему привели его грандиозные замыслы. Они вскружили ему голову.

Нелепые слухи, ходившие о нем в начале лета, как будто нашли подтверждение. Порочить его стало модно. Языки чесали все. Даже самые равнодушные. Чтобы не выглядеть глупее других.

Все упивались его падением.

И больше всех Диего, смотревший, как он катится вниз, подобно зрителям автомобильных аварий или казней.

В начале декабря 1937-го по деревне пошел слух (один из работников дона Хайме неосторожно об этом обмолвился), что группа фалангистов во главе с управляющим Эль Перрито готовится взять штурмом мэрию.

Первым делом Диего уведомил об этом местные власти, которые пообещали немедленно выслать две машины со штурмовиками, чтобы отразить возможное нападение. Когда же слух дошел до Хосе и Хуана, они увидели в этом долгожданный случай вырваться наконец из порочного круга, вырваться из смерти подобного отупения, вырваться из глубокой апатии, к которой они начали уже привыкать и даже находить в ней удовольствие. Ибо вот уже несколько месяцев они изнывали от бездействия, злобствовали, чтобы отвлечься, упражнялись в язвительных насмешках (совершенно чуждых их натуре) и не желали уподобиться своим ровесникам, которые жили и мыслили, по их словам, как свиньи: отчаяние — роскошь, не всем доступная.

Перспектива битвы принесла обоим несказанное облегчение. Они будут драться. Так, что чертям тошно станет. Уж дадут жару, так дадут. И жажда подвигов вновь обуяла их. А может быть, это говорила в них душевная боль.

Они дали знать Диего, что готовы присоединиться и оказать ему поддержку в назначенный день. Приходилось быть выше распрей, когда грядут такие события.

Отказать им Диего не мог.