Раненые (ЛП) - Уайлдер Джасинда - Страница 27

Она всегда будет заниматься проституцией, чтобы прокормить себя. Все это обернется сном. Плохим ли, хорошим. Просто сном.

Если я позволю чему-нибудь произойти между нами, случится беда. Я все еще сломлен из-за предательства Лани. Любовь - шутка. Я любил Лани, а она так плохо со мной обошлась. Использовала меня. Как я могу даже думать о чем-то между мной и Ранией? Полная херня. Я ее не люблю. Она местная девушка, горячая, как черт. Запретная зона. Не для меня. Я опасен для нее, а она — для меня.

И она права: я хочу лишь переспать с ней. Трахнуть ее. Вот как это будет, верно? Просто трах?

Ага, конечно. Я не могу обманывать себя. В этом будет нечто большее. Она спасла мне жизнь. Прошла через ад, чтобы продолжать кормить меня, перевязывать и лечить от инфекций.

Я ее поцеловал! А сейчас я, черт возьми, с ней обнимаюсь. Лани никогда не хотела, чтобы я держал ее вот так. Она оставляла кровать, чтобы помыться, а потом ложилась подальше от меня. Она никогда не ложилась мне в руки.

Знаю, что мне грустно оттого, как часто слово «черт» проносится в моей голове. Лани всегда говорила: ее определитель моего плохого настроения — частота сброса моих «черт»-бомб.

— Хантер? Это она?

Я понимаю, что так и не ответил ей. Рания вытягивает шею, чтобы посмотреть на меня. Ее широкие карие глаза выражают уязвимость, нежность, мольбу. Не знаю, мольба, чтобы я сказал да или чтобы сказал нет. Но она заслуживает правды.

— Я не знаю, Рания. Может быть. Да.

— Может быть? Может быть, да? Или да? Что из этого?

Я больше не могу на нее смотреть. Ее глаза вытягивают из меня слишком много, поднимают во мне разные чувства, и я не знаю, как с ними справиться.

— Я не знаю, Рания. — И тут я понимаю, что поглаживаю ее волосы, пропуская золотисто-белые волосы сквозь пальцы. — Даже если и так, то что с того? Что это для тебя значит? — я говорю на английском.

Она долго не отвечает.

— Я не знаю. Мне хочется, чтобы ты сказал «да», а еще хочется, чтобы ты сказал «нет». — Теперь ее освободившиеся руки остаются на мне, одна очерчивала расстояния между ребрами, а вторая лежала на моем животе. — Я никогда не знала ничего, кроме этого, — говорит она, жестом показывая на церковь.

— Никогда?

Она качает головой.

— Мне было... четырнадцать, кажется. Когда я впервые себя продала. Тогда это было не за деньги. А за еду. Я голодала. Была так близка к смерти от голода...

Я не могу осознать то, что она мне говорит. Сейчас ей двадцать три или двадцать четыре, что значит, что проституткой она была больше десяти лет. Или даже одиннадцать или двенадцать. Безумие. Я не могу уложить это в своей голове. Как все это время ей удавалось избегать беременностей и болезней? А может, не удавалось...

— Мне жаль, — говорю я.

Она садится подальше от меня.

— Почему? Что ты сделал?

— Нет... Из-за того, через что ты прошла.

— Ох, — она пожимает плечами. — Я выжила. Этого достаточно.

— Ты когда-нибудь была счастлива? — спрашиваю я.

Она смотрит на меня так, будто у меня рога выросли. Будто я спросил о неуместной иностранной концепции.

— Счастлива? Не знаю. Может, когда я была девочкой. Перед войной. Перед смертью мамы и папы. Перед другим американцем.

— Другим американцем?

Она долго молчит, а потом отвечает на медленном тихом арабском.

— Когда я была девочкой, шла война с американцами и другими солдатами. Мы с братом прятались. И пришел американец. У Хасана было ружье. Он просто меня защищал, но тот американец... он не был солдатом. У него была фотокамера. Но еще у него было оружие, пистолет, — рассказывая свою историю, она мечется между английским и арабским. — Хасан выстрелил и промахнулся. А он выстрелил в ответ и ранил моего брата. Я.… подняла ружье и убила его. Американца. Хасан сбежал, чтобы стать солдатом, а потом умерла моя тетя, поэтому у меня больше никого не было. Но какое-то время я справлялась. А потом у меня закончились деньги и еда, а работы не было. Я умоляла солдата дать мне еды. И он дал. А потом заставил меня заняться с ним сексом.

— Он тебя изнасиловал? — спрашиваю я по-английски.

— Нет. Не... не совсем. Он сказал, что будет давать мне еду, пока я позволяю ему заниматься со мной сексом. Я не ела несколько дней. Я была так голодна...

Она замолкает, и я чувствую, как сквозь мою майку просачивается влага. Эта часть формы не зарегистрирована, и за ее ношение меня несколько раз арестовывали. Она плакала на моем плече.

Плачет по своему утерянному детству.

— Дерьмовый выбор, — говорю я по-английски.

Она не отвечает, и я просто обнимаю ее. Позволяю ей плакать долго, очень долго. И вот она встает и идет в ванну, чтобы подготовиться. Я отвожу взгляд. Наблюдение за тем, как она готовится, стало рутинным. Я смотрю, как она надевает униформу, делает макияж. Пустое лицо, жестокие глаза, соблазнительная улыбка. Я это ненавижу. Она становится Сабах, и Рания, добрая уязвимая девушка, которую я знаю, исчезает.

— Не уходи, — говорю я.

Она смотрит на меня сверху вниз, теперь уже полностью в образе Сабах.

— Я должна. Абдул идет.

Я в замешательстве. Думал, он приходит днем. А сейчас за окном почти темно.

Она видит мое замешательство.

— Он прислал записку. Идет сейчас, не завтра.

Я никогда не понимаю, как она организует свои свидания. Ясно, что у нее есть список клиентов. Рания не работает на улицах. У нее есть некоторое число постоянно посещающих ее Джонов, которые, кажется, просто приходят, однако она всегда точно знает, когда их ждать. Я не видел, чтобы у нее был телефон, компьютер или что-то в этом роде. Но она все-таки знает. И это для меня загадка.

— Он причиняет тебе боль, — говорю я.

— Да, он может. Он силен. — Она пожимает плечами, кажется бесстрашной. Но я все равно вижу скрывающийся в ее глазах страх.

Она уходит, и все внутри меня скручивает. Инстинкты подсказывают, что произойдет что-то плохое.

Я готовлюсь к боли.

Готовлюсь убивать.

Ужас подстегивает каждый удар моего сердца, пока я жду Абдула. Он снова сделает мне больно. Заставит меня сделать что-то отвратительное. Сажусь на матрас и жду. Я не поприветствую его. Не буду притворяться или играть в какие-то игры. Он монстр, и все, что я могу сделать, - это попытаться выжить.

И он приходит. Пока он, важничая, проносит сквозь дверной проем сначала живот, его жестокие блестящие поросячьи глазки осматривают меня, опустившись в первую очередь на грудь.

— Что, и никакого поцелуя для любовничка? — спрашивает он, смеясь так, будто выдал невероятную шутку.

Я не отвечаю. Просто жду, уставившись на него. Он облизывает губы, снимает ремень с кобурой пистолета, достает ружье из-под кожи и кладет его на свою сторону. Его поведение меняется, и я знаю: началось.

— На колени, шлюха.

Я встаю на колени, повернувшись к нему и оставив руки на бедрах.

— Снимай одежду. Всю.

Я раздеваюсь и, обнаженная, встаю перед ним на колени. Колени дрожат, кожа липкая от холодного пота. В груди безумно барабанит сердце, и меня могло бы вывернуть наизнанку, если бы, как я знала, это не рассердило Абдула. Это выживание, напоминаю я себе. Не гордость.

— На колени, шлюха.

— Я уже на коленях, — говорю я, не споря, а просто спокойно указывая на факты.

— Нет! На колени, как собака. Как шлюха, коей ты и являешься! Отвернись от меня.

Я с трудом сглатываю и двигаюсь, чтобы подчиняться; меня так сильно трясет, что я едва могу пошевелиться. Будучи проституткой, я делала много мерзких вещей. Я сталкивалась со страхом. Меня били, мне угрожали, причиняли боль. Принуждали делать аборты. Насиловали.

Но то, что делает со мной Абдул... это совсем другое. Только он действительно вызывает во мне ужас. И вот мои колени сквозь матрас упираются в твердый пол, локти, дрожа, едва могут удержать мой вес, и вот теперь я познаю ужас так, как никогда раньше.