История Лизи - Кинг Стивен - Страница 4

• Предыдущая
• 4/131
• Следующая

Я заплутал в темноте, и ты меня нашла. Мне было жарко… так жарко… и ты дала мне лёд. Голос Скотта.

Лизи открыла глаза, думая, что на мгновение отключилась от какой-то дневной работы, и увидела короткий, но на удивление подробный сон, в котором Скотт умер, а она подрядилась в Гераклы, взяв на себя очистку рабочих конюшен мужа. Но, открыв глаза, сразу поняла, что Скотт действительно умер, а сама она спала в собственной постели после того, как отвезла Аманду домой, и это был её сон.

Она словно плавала в лунном свете. Улавливала аромат экзотических цветов. Тёплый летний ветерок отбрасывал волосы с висков, тот ветерок, что дует после полуночи в каком-то таинственном месте далеко от дома. И однако это был её дом, точно, её дом, потому что перед собой она видела амбар, на чердаке которого располагались рабочие апартаменты Скотта – объект жгучего интереса инкунков. А теперь, спасибо Аманде, она знала, что там лежит множество фотографий её и умершего мужа. Зарытое сокровище, духовная пища.

Может, лучше бы не смотреть эти фотографии, прошептал на ухо ветерок.

Ох, вот на этот счёт сомнений у неё не было. Но она всё равно посмотрит. Теперь, зная, что они там, просто не могла заставить себя не посмотреть.

Она обрадовалась, увидев, что плывёт на огромном, поблёскивающем в свете луны полотнище, на котором многократно напечатана фраза «ПИЛЬСБЕРИ – ЛУЧШАЯ МУКА». На углах полотнища узлы, как на носовом платке. Такое богатство фантазии ей нравилось. Всё равно что плыть на облаке.

Скотт, она попыталась произнести его имя вслух и не смогла. Сон ей этого не позволил. Она видела, что подъездная дорожка, ведущая к амбару, исчезла. Вместе с двором между амбаром и домом. На их месте раскинулось огромное поле пурпурных цветов, дремлющих в призрачном лунном свете. Скотт, я тебя любила, я тебя спасла, я…

Тут она проснулась и услышала себя в темноте, повторяющую снова и снова, словно мантру: «Я тебя любила, я тебя спасла, я принесла тебе лёд. Я тебя любила, я тебя спасла, я принесла тебе лёд. Я тебя любила, я тебя спасла, я принесла тебе лёд».

Она ещё долго лежала, вспоминая жаркий августовский день в Нашвилле и думая (не в первый раз), что остаться одной, прожив так долго в паре, странно и необычно. Задай ей такой вопрос при жизни Скотта, она бы ответила, что два года – достаточный срок, чтобы с этим свыкнуться, но на собственном опыте выяснила, что это не так. Время, похоже, ничего не делало, разве что притупило острую кромку горя, и теперь она рвала, а не резала. Потому что уже ничего не было «по-прежнему». Ни снаружи, ни внутри, ни для неё. Лёжа в кровати, где раньше спали двое, Лизи думала, что человек острее всего чувствует себя одиноким, когда просыпается и обнаруживает, что в доме никого нет. Из тех, кто способен дышать, – только ты да мыши в стенах.

Наутро Лизи сидела, поджав ноги, в архивной комнате Скотта и просматривала кипы и стопки журналов, списки выпускников, бюллетени кафедры английского языка и литературы, университетские «журналы», которые лежали вдоль южной стены. До прихода в рабочие апартаменты думала, что беглого просмотра вполне хватит для того, чтобы избавиться от тех жестких тисков, в которых эти ещё не увиденные фотографии держали её воображение. А попав сюда, поняла, что надежда эта напрасна. И ей не требовался маленький блокнот Аманды с вписанными в него числами. Он лежал на полу, никому не нужный, пока Лизи не сунула его в задний карман джинсов. Не нравился ей вид этого блокнота, принадлежащего человеку с не совсем здоровой психикой.

Вновь она оглядела длинную стопку книг и журналов, приваленных к южной стене, – пыльную книгозмею высотой в четыре фута, а длиной в добрые тридцать. Если бы не Аманда, она упаковала бы все в коробки из винного магазина, не заглянув ни в один журнал и гадая, зачем Скотт хранил в своих рабочих апартаментах так много мусора.

Мои мозги устроены как-то иначе, сказала она себе. Пожалуй, я не мыслитель.

Может, и нет, но ты всегда отличалась феноменальной памятью.

Голос Скотта, с его обаятельной насмешливостью, перед которой невозможно устоять. Но, по правде говоря, ей гораздо лучше удавалось всё забывать. Ему тоже, и на то у обоих были свои причины. И однако, будто в доказательство его правоты, Лизи услышала обрывок разговора двух призраков. Один голос, Скотта, она узнала. Во втором слышался лёгкий южный акцент. Возможно, показной лёгкий южный акцент.

– …Тони запишет всё это для (Как там его? Чего-то там… Да, в общем, без разницы). Вы бы хотели получить эхсемпляр, мистер Лэндон?

– …Гм-м-м? Конечно, будьте уверены! Бормочущие голоса вокруг них. Скотт едва услышал слова о том, что Тони что-то там запишет, но он обладал свойственным политикам даром открываться тем, кто пришёл увидеть его, когда он выступал публично. Скотт больше слушал гул окружающей толпы и уже думал о том, что вот-вот произойдёт включение, приятный такой момент, когда электричество от него устремляется к собравшимся, чтобы потом вернуться обратно, с удвоенной, даже утроенной мощностью. Он любил этот поток, но Лизи точно знала, что больше всего ему нравилось то мгновение, когда штепсель втыкался в розетку. Тем не менее он не стал экономить время на ответ.

– …Вы можете прислать фотографии, статьи или рецензии из газеты кампуса, отчёты кафедры и так далее. Пожалуйста. Я хочу увидеть всё. «Кабинет Лэндона, отделение БДП[9] № 2, Шугар-Топ-Хилл-poуд, Касл-Рок, штат Мэн». Лизи знает почтовый индекс. Я его вечно забываю.

Ничего о ней, просто «Лизи знает почтовый индекс». Как бы Анда завизжала, услышав такое! Но Лизи хотела, чтобы о ней забывали в таких поездках, чтобы она была и её как бы не было. Ей нравилось наблюдать.

«Как тому парню в порнофильме?» – однажды спросил её Скотт – и увидел узкую, как новорождённый месяц, улыбку, которая показывала, что он подошёл к опасной черте. «Примерно так, дорогой», – ответила она.

Он всегда представлял её сразу по приезде куда-либо и потом повторял её имя снова и снова, другим людям, но это редко срабатывало. Вне своей сферы деятельности учёные, как ни странно, выказывали полное отсутствие любопытства. Большинство радовались приезду автора «Дочери побережья» (Национальная книжная премия) и «Реликвий» (Пулитцеровская). К тому же на протяжении почти десяти лет Скотта превозносили чуть ли не как божество. Другие, конечно, но отчасти он обрёл нимб и в собственных глазах (Лизи, само собой, видела в нём обычного человека; она приносила ему новый рулон туалетной бумаги, если прежний заканчивался, когда он сидел на толчке). Никто, естественно, не подключал электричество к сцене, когда он стоял на ней с микрофоном в руке, но даже Лизи чувствовала связь, которая возникала между ним и аудиторией. Эти вольты. Они словно питали людей и имели слишком малое отношение к его писательству. Может, и вовсе никакого отношения. И были напрямую связаны с его личностью. Звучит безумно, но так оно и было. И вроде бы эти вольты не сильно меняли его самого, не причиняли вреда, по крайней мере до…

Её взгляд перестал бродить, остановился на книге в переплёте с вытесненными золотыми буквами на корешке: «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988».

1988-й, год романа о рок-музыканте. Романа, который Скотт так и не написал.

1988-й, год безумца.

– Тони запишет всё…

– Нет, – остановила себя Лизи. – Неправильно. Он не сказал Тони, он сказал…

– Тонех…

Да, вот это правильно, он сказал Тонех, он сказал…

– Тонех, он за-ахпишет всё это…

– …он запишет всё это для «У-Тенн восемьдесят восьмого года», – произнесла Лизи без всякого акцента. – Он сказал…

– …и вышлет «Эхспресс-почтой».

И она могла поклясться, что этот ярый поклонник Теннеси Уильямса едва не сказал «Кспресс». Это был тот самый голос, всё точно, с лёгким южным акцентом. Дэшмор? Дэшмен? Дэш там присутствовало, всё так, и этот тип мчался вперёд,[10] как гонщик-звезда, но звали его иначе. Звали его…

• Предыдущая
• 4/131
• Следующая