Час мертвых глаз (ЛП) - Тюрк Харри - Страница 48

В голове Биндига начало греметь. Это не было болью. Это была гудящая пустота, которая опустошала его изнутри. Ему пришлось приложить усилия, чтобы не выронить пистолет. Русский расплывался перед его глазами, вся комната начала вращаться по кругу. Биндиг держался за косяк двери и дышал коротко и быстро. Он хотел что-то сказать, но не мог произнести ничего связного. Только несколько слов. – Если вы… солдат… и Анна… это… так…

Тогда внизу в доме послышался стук в дверь и голос, который заставил его собраться с силами еще раз. Голос принадлежал Анне. Она кричала: – Эй, ты, я нашла немного картошки! Иди сюда, помоги мне донести ее!

Биндиг, шатаясь, вышел из комнаты.

Когда он стоял на лестнице, женщина издала тихий крик. Она поняла, что произошло, только когда он протянул ей оба пистолета. Но он больше был не в состоянии что-то сказать. Она подхватила его, пока русский медленно на ощупь спускался по лестнице, прижав руку к животу. Женщина посмотрела на него с широко раскрытыми глазами и с дрожью спросила: – Он.. что.. ты… Боже мой!,

Русский помог ей донести Биндига до кровати. Он помог ей раздеть его и вытереть холодный пот с его кожи. Движения тяжело давались ему, но он помогал до тех пор, пока Биндиг лежал под периной, и Анна откуда-то принесла влажное полотенце, положила его Биндигу на лоб.

– Боже мой, – бормотала она при этом, – Иисус, Боже мой… Но русский только тихо произнес: – Это пройдет. Это жар… он перенесет это…

Всякий раз, когда была весна, девушка сидела вечером у ив на реке и тихо пела. Она была молода, но она уже больше не была ребенком, и подростки смотрели ей вслед, когда она шла по деревенской улице.

Ей было шестнадцать, когда она в последний раз сидела у ив. На ней была пестрая, сотканный лентами юбка, длиной почти до коленей, и волосы ее, сплетённые в две тяжелые косы, шелковисто-черные, спадали на белую блузку. Она сидела у ив, когда солнце садилось, и напевала, и подростки шептали друг другу, что это у нее с головой.

Это было весной, а летом она как няня отправилась работать к зубному врачу в Гумбиннен. Мужчина внушал ей доверие, а дети доставляли немного хлопот, хотя у них больше не было матери.

На полках зубного врача были книги, и он разрешал ей читать их. И она училась шить современную одежду и жарить бананы и гладить накрахмаленные манжеты без складок и пользоваться пылесосом. Она узнала, что были люди, которые просили покрывать их зубы золотом, чтобы выставлять напоказ свое богатство, и другие, которые приходили со скомканным листком больничной кассы.

И она знала, что те, кто с золотом, говорили: – Я хочу, чтобы вы лечили меня так, чтобы я абсолютно ничего не почувствовал.

В то время как другие мяли шапку в руке и бормотали тоскливо: – У вас было так много работы из-за меня, господин доктор. Если бы я мог бы вам однажды чем-то помочь… Я слесарь, но я знаю толк и в работе в саду, и теперь, когда наступает осень…

Она восхищалась им, потому что он больше не женился, и потому что он в некоторые праздничные дни отдавал свой доход за целый месяц, чтобы подарить костюмы и обувь нескольким детям, родители которых ничего не зарабатывали.

Целый год она запирала по вечерам дверь в своей комнате, когда шла спать, потому что она была девушкой, а он был мужчиной. Но когда прошел год, она поняла, что доктор не был таким, как адвокат на соседней вилле, который затаскивал свою горничную к себе в постель, когда его жена была на ревматологическом курорте в Тюрингском Лесу. Тогда Анна больше не запирала дверь, и ничего не изменилось.

Годом позже она похоронила своего отца. Мать продолжала вести хозяйство еще некоторое время, но несколько месяцев спустя и она лежала на кладбище рядом с ее мужем, и Анна продала землю и дом за смешные деньги. Она вела по-прежнему домашнее хозяйство зубного врача, так как кроме тети в деревне больше не было никого, у которой она могла бы остаться.

Время от времени она приезжала в деревню в гости, и тогда она оставалась у тети, которая была старой, наивной женщиной. И именно тетя навязывала ей мужчину, за которого она, в конце концов, вышла замуж. Но это случилось уже гораздо позже.

– Анна, – однажды вечером сказал ей зубной врач, – мне жаль, но я думаю, нам скоро придется расстаться.

Он исчез и был еще в пальто и шляпе. Он взял Анну за руку и подвел ее к входной двери. Там кто-то написал на дереве ярко-белой краской «Вон, еврейская свинья!».

– Я ничего не понимаю…, – смущенно сказала Анна. Зубной врач снова завел ее назад в дом и сказал:

– Если бы я сам это понимал! Я ничего не сделал этим людям, и мои родители, и мои бабушки и дедушки тоже. Я приводил в порядок людям их челюсти, как это делают и другие. Во всяком случае, не хуже. Но меня зовут Давид, и они предусмотрели в своей программе искоренить нас. Лучше было бы не дожидаться этого.

Анна не хотела возвращаться в деревню. Она решала выждать, что произойдет. Но то, что произошло, основательно превосходило все ее представления.

Она стояла в кухне и чистила чайник, когда первый камень влетел через окно. Он оставил две дыры величиной с кулак в окнах с двойными рамами и с грохотом плюхнулся на кухонный буфет. Потом еще один, и еще один, а третий ранил Анну в лоб, так что она только наполовину в сознании видела то, что произошло дальше.

Перед домом бушевали люди в форме и в гражданской одежде. Это были школьники, маленькие, сопливые мальчишки и девчонки, которые ловко бросали камни и радовались, потому что впервые в жизни им разрешили бросать камни в окна. Они делали это со смесью детской радости и возрастающей жажды разрушения. Взрослые выкрикивали ругательства, они постепенно возбуждались, и, наконец, ворвались в сад, подбадривая один другого.

У зубного врача Давида было бледное, испуганное лицо, и оба ребенка с плачем спрятались в задней комнате. Он хотел побудить Анну покинуть дом с чёрного хода, но было уже слишком поздно,

так как в саду кишело бушующими людьми. Они были старыми и молодыми Они выбили дверь и срывали картины со стен. Они бросали цветочные вазы в створки застекленных шкафов и ломали мебель в приемной. Среди искусственных челюстей, которые они с воплями бросали в стекла, была также и челюсть, которую Давид выполнил только несколько дней назад сделал для соседа-адвоката. Но он и без того, кажется, не хотел забирать ее, потому что он стоял, вооруженный вырванной из забора планкой, недалеко от входной двери и шумел в хоре других: – Бей жидовскую свинью! Бей его!

Сначала его били некоторые из тех людей в форме. На них были светло-коричневые рубашки и заправленные в сапоги брюки того же цвета, а на голове у них были высокие шапки, которые отдаленно напоминали скворечники. Они били Давида по лицу, который напрасно пытался защищаться и который постоянно заверял, что не сделал ничего неправильного. У него немного кровоточила губа, но тут один из тех в форме закричал: – СА – сюда! И те отстегнули у себя портупеи и принялись бить его кожаными ремнями. Они разбивали все, что мешало им. Мебель и фарфоровые статуэтки, ампулы с болеутоляющими средствами и восковые слепки чужих челюстей. Они разбивали шкафы и столы и избивали самого Давида так долго своими кожаными ремнями, пока он не лежал на полу совершенно неподвижный. Они вырывали клочьями волосы у детей, а у девочки, которая заканчивала свой последний учебный год, сорвали одежду с тела. Они гнали ее нагишом в сад, а оттуда на улицу, пока не вмешался полицейский. Он влепил несколько сильных пощечин девочке и с силой запихнул ее в грузовик, который уже стоял наготове, и в котором девочка нашла дюжину других еврейских граждан, которые помогли ей прикрыть ее наготу.

Сначала никто из беснующихся не обращал внимание на Анну. Но тогда внезапно закричал адвокат, который вошел между тем в дом: – Вон там… там она стоит и хнычет, жидовская шлюха!

Он бросил в нее кастрюлю, которая с грохотом стукнула о стену, и Анна, которой страх неожиданно придал мужество, прикрикнула на него: – Замолчите! Вы лжец!