Птица у твоего окна (СИ) - Гребёнкин Александр Тарасович - Страница 10

Наконец вырвались за город. Острый, пронизывающий полевой ветер нес изорванные в клочья косматые обрывки туч. Проносились мимо унылые поля, косяки птиц разрезали узкими клиньями темно-голубой небосвод.

Проехав несколько километров по асфальтированной автостраде, свернули на узкую проселочную дорогу, хорошо укатанную автомобилями. Пыли после дождя почти не было, и только бесчисленные лужи заставляли Сергея высоко поднимать ноги. Дачный поселок появился неожиданно, встретив их бойкой музыкой, скрипом и лязгом колонок и ведер, стуком топоров и молотков, веселыми голосами детей. Кое-где дымились костры, проглатывая сухую картофельную ботву, тонкие стволы подсолнухов, сухую листву. Кто-то жарил шашлык, и аромат сочного мяса, сдобренного обильно уксусом и вином, смешивался с запахом жареного лука. Бегали куры, кричали петухи, сзывая нетерпеливых наседок склевывать рассыпанные после сбора урожая зерна.

Люди копались в погребах, пилили дрова, готовили окна к зиме, пекли пироги – поселок жил своей особенной жизнью. Сергею была неприятна эта возня: заготовка, хранение – люди думали только о себе, о своем обеспечении. Эти бесконечные мешки, ведра, консервация, погреба, дрова... Ему виделось в этом что-то скучное, необязательное и неправильное, ведь людей интересовал лишь мир утробный, телесный, а не духовный, не чувства. И все эти люди были толстыми, некрасивыми, равнодушными крысами с огромными животами, грубыми и себялюбивыми. А ведь когда-то, вероятно, они мечтали о чем – то высоком, прекрасном. Они увлекались, любили, разочаровывались, а затем сдавались, так как не имели сил бороться, падали, постепенно опускаясь, зарывая самих себя. В конце концов, они успокаивались. Их неумолимо засасывала среда. И все их мечты переродились в утробные желания вкусно поесть, полежать, посмотреть телевизор, лениво перелистывая газету, отмахиваясь от надоедливых детей. А потом, зевая, почесывая животы, завалиться спать, чтобы утром пойти на необходимую, но далеко не всегда любимую работу, где только и ждешь с нетерпением получки, чтобы вновь покупать, потреблять, и нет этому конца. И весь этот бег по кругу завершится смертью. И станут возле гроба неблагодарные, но теперь смирившиеся, склонившие головы дети, которые вновь повторят круг своих родителей, предадут свои мечты, опошлят свою любовь. И лишь некоторые из этих людей не сдадутся, не смирятся, а продолжат бороться за хотя бы частичное осуществление своей мечты. Пройдя через мирские соблазны, они не успокоятся, будут пробовать, творить, и, вероятно, жить им будет нелегко. Но, как весом вклад таких людей, как не страшно им потом умирать, зная, что хоть на пару шагов, им удалось приблизить Далекое и Несбыточное.

Такие мысли одолевали Сергея, когда они проносились по поселку, в самый его край.

«А чем я лучше их?» – подумал вдруг Сергей. – «Тоже поддался собственным преступным желаниям. Они, по крайней мере, трудятся, а я? Но ведь многие из них нечестны, грабят государство, берут взятки... И с ними нужно бороться!»

Здесь поселок кончался. Начинались поля и редкие перелески. Спрятали мотоцикл в кустах, присели, покурили молча.

– Ну, что, Серый? Вперед! – сказал, наконец, Князев. Он заметно волновался, руки его слегка дрожали. Они зашуршали травой к даче Карамзина. Улица на окраине была пустынна, ветер затих, было не по-осеннему тепло. Стояла тишина, слышно было даже, как лист падает с дерева. Дача была окружена высоким крашеным забором. Оглянувшись, быстро перемахнули через забор, мягко спрыгнув прямо на густые смородиновые кусты. Притаились.

Сад был пуст и тих, упавшие листья собраны в аккуратные желтеющие кучи. Казалось, было слышно, как дрожит паутина на кустах. Тихо и мягко пошли на полусогнутых ногах, пригибаясь, опасаясь, что их увидят из окна. Подобрались поближе к дому в глубине сада. У яблони, за кустами крыжовника, притаились вновь. Из глубины двора слышен был разговор, легкое пение, звон посуды – возможно у Карамзиных были гости.

Где-то совсем рядом кто-то начал рубить топором – бах, бах. Удары были сильные, каждый глухо отдавался в сердцах. А еще дальше, в соседних дворах, играли на гитаре, плакал ребенок. Сергею вновь захотелось уйти, но он и виду не подал. Казалось, за густыми деревьями, у дома подстерегала опасность.

Сергею надоело ждать, и он подтолкнул Князева – вперед! Пригнувшись, быстро, прорвались через кусты, холодные ветви яблонь к дому! Ударило сердце – окно было открыто. Князев улыбнулся Сергею и подошел к окну.

И в этот момент черное, сильное, мускулистое тело с глухим рычанием откуда-то прыгнуло на него и повалило на землю. Острые зубы рванули кожанку. Превратившись в черный клубок, оба тела покатились по жухлой траве. Возня продолжалась недолго, и в тот момент, когда Сергей, подскочив, вонзил нож в черное тело, вдруг послышался крик «Стой!», и грянул ружейный выстрел. Князев, тяжело поднявшись, исцарапанный, измятый, с порванной на спине кожанкой, бросился бежать, слегка ковыляя.

Оба в несколько шагов преодолели расстояние до забора, перевалившись через него. Бросились бежать что есть духу, слыша сзади свист, крики, хлопанье охотничьего ружья. Вскоре мотоцикл вылетел на дорогу и помчался на полном ходу, оставив за собой облачко тяжелой осенней пыли.

Вернувшись из поездки в колхоз, Таня долго не ложилась спать.

Темнота осеннего вечера липла, как смола, создавая сумрачное настроение. Мама, помыв Танины грязные сапожки, заметила свет в ее комнате и вошла.

– Ты почему не ложишься? – спросила она, присаживаясь на кровать. – Разве не устала?

– Я устала, но спать не хочу, – отозвалась Таня.

– Сними свитер и джинсы, не валяйся в них на кровати. И почему ты не вышла ужинать?

– Не хочу, я не голодна.

– Все-таки надо поужинать.

– Мама, оставь, пожалуйста, меня!

– У тебя неприятности? Как съездили?

– Хорошо съездили. Я просто устала.

– Опять перебирали картошку?

– Да, но нам дождь помешал.

Мать, вздохнув, положила ей руку на лоб.

–Ты не больна? Может, поделишься со мной своими проблемами?

– Ну, пожалуйста, мамочка, я сделаю все, что скажешь. Я сейчас приду, поужинаю, только оставь меня!

– Опять ты замыкаешься. Ладно, ты еще обратишься ко мне за советом.

Мать тяжело встала.

– Иди, кушай, там все еще горячее.

Таня поужинала, с удовлетворением отметив, что, наконец – то, осталась наедине с собой.

За окном мерно стучал в стекла дождь. В полутемноте свет фонаря падал на привычную с детства картину, где была изображена девочка с собакой. Маленькая девочка, обнимающая мохнатую шею пса, радостно улыбалась, а пес смешно высунул кончик языка.

«Ты, как всегда, радостная», – подумала Таня, глядя на девочку, – «А я – нет. Потому что, как ни печально, он не любит меня, не любит… Он даже не хочет смотреть в мою сторону. У него в сердце эта … Зоя. Она, в общем-то, симпатична... А я, разве я хуже её? он выбрал не меня, а другую? Господи, помоги мне разобраться в этом!».

Таня рывком вскочила и, включив настольную лампу, сразу разрезавшую мрак призрачным светом, посмотрелась в зеркало. Она не считала себя уродиной, но сейчас её собственный вид, печальные темные глаза, такого же цвета, чуть завитые, волосы и начинающее крепчать тело вызвали у неё отвращение.

«Я, наверное, скучная, грустная и неинтересная, и какая – то одноцветная, все во мне не так. Кроме того, я, кажется, становлюсь коровкой. Хотя я и не толста, но у меня какие – то крупные кости. Точно – плебейская внешность! А Зоя – изящная, хрупкая, легкая, как перышко. Все в ней прекрасно: тонкие кукольные руки и ноги, волосы, как лен, и глаза, голубые, как небо, как морская даль... Но почему я не такая? Такая уродилась. А сейчас в моде высокие, изящные. Недаром Зойка хвалилась, что у неё фигура манекенщицы. А я даже ниже среднего роста. Такая невыразительная, серая... Кроме того, Зойка умеет говорить с мальчиками чуть строго, умно, с вызовом и слегка надменно, они так и клеятся к ней. А я вечно улыбаюсь или молчу как, дура».