Ведьма - Зарубина Дарья - Страница 47

— Разозлили мы, знать, тебя, матушка, раз ты теперь нас наказываешь, — прошептал Казимеж, поворачивая под горячий березовый веник другой, ненахлестанный бок. — Радужным огнем очищаешь…

— Чтой-то ты, батюшка князь, страсти какие говоришь? — задохнулась от жара, замахнулась душистым березовым веником девка. Веник упал, прохватил князя поперек спины, да так, что достал хлесткими концами бок. Казимеж охнул, хотел было напуститься на неумеху за негодную баню, да передумал — ущипнул за розовый, разопревший бок. Гуляй, бывалая кость, пока супружница в Черне окаянному Владу хребет грызет.

Девка взвизгнула, бросила веник. Другая подхватила было, да поняла — кончена княжья баня. Не до чистоты нынче, хозяйская душа ласки требует. А в передбанничке уж припасено все, накрыто, расставлено и постелено. А угодишь, так князь-батюшка денежкой, а то и перстеньком подарит.

Угодили. Расстарались. Хоть и мертвая кость, а горячая — ключом кипит. Поздненько вышел из бани князь Казимеж. Уж крепко завечерело, и всегда ласковый под хмельком бяломястовский господин неторопливо двинулся через двор в сопровождении тайком позевывавшей челяди.

Да только и во хмелю чувствовал князь, что чего-то недостает в его большом расписном тереме. Казалось бы, вот он, покой благословенный, земной — убралась в Черну за Элькой ведьма Агата, поразбежались докучливые Эльжбеткины ухажеры, Якуб запропастился где-то в лесах — дыши вольно, князь Казимеж, никто не просит, не кричит, бороды не дерет. Да только уныло стало в Бялом, холодно, бесприютно. Не скучал Казимеж по семье — с Агатой мира у них отродясь не было. Эльке Землица-матушка красоты дала щедро, да умом обделила, срам один. Вроде с Якубом наладилось, да какие наладки, коли оба знают, что не быть Якубеку князем — какой из него государь, если любой палочник его легоньким заклятьем перешибет.

Что уж крутить, не из-за дурака Юрека, что собственной бабы унять не может, — из-за Якуба пришлось отдать Илария Черному Владу. Оставь такого ухаря, молодца, мануса чистокровного, с синим его насмешливым взором, с озорным да смелым умом — оставь такого возле беспомощного, битого жизнью наследника. Оглянуться не успеешь, а уж Илажка на княжье место сядет, рядком с кровным повелителем Бялого. Куда не придет Иларий — всякий ему улыбается, всякий его взгляд, его улыбку ловит. Уж таков он, черноволосый манус, пальцем шевельнет, да в самую середку влезет, за сердце. Тосковал по Илажке князь, завидовал покойному другу Игнацию, что достался тому в сыновья такой сокол, рядом с которым что Якуб, что другой кто — не краше щипаного петуха.

Да будь воля, сменял бы Казимеж сына на Илажку, да сверху бы приплатил. А не Илажку, так дальнегатчинского Тадека…

Еще пуще заныло сердце у князя. И Тадека было жаль. Не от охоты — от худшей неволи пришлось послать Юрековых палочников за жизнью Тадеуша. Сидел бы дома, при батюшке, при Войцехе, так ведь не сидится — кровь бродит, в висках стучит — ноги сами торопятся. Что прикипел такой парень к дуре Эльке? Нешто поумней да посноровистей девок не нашлось? Эх, да если б мог Казимеж оставить Бялое място сыну, разве стал бы он отдавать Эльку кровопийце Чернскому. Сам бы за руку в Дальнюю Гать привел. Лучшего, чем Тадеуш Войцехов, для Эльжбеты и искать не приходилось. Свой, в доме вырос, как родной… Только ради Бялого не должен теперь Тадеуш на Элькином пути являться… А он не отступится. Поэтому, как получил князь записочку от сына, что не хочет Тадеуш слушать, за Эльжбетой вслед рвется, — вызвал Юрека. А тот и рад угодить, прежние промахи загладить. Долго ли — в несколько посохов раненого книжника одолеть. Жаль было Тадека, как и Илария было жаль, но для родных детей, для земли Бяломястовской чего не сделаешь.

Только так и тянет руки ополоснуть, словно испачканы ладони чем. И ни в какой бане не отмыться.

Душно, тягостно стало князю в плотном вечернем воздухе. Тело, дышавшее банным паром да сладким девичьим потом, обмякло, ссутулилось. Князь замедлил шаг. Перед самым крыльцом вздохнул глубоко, так, что в голове зашумело, прикрыл рукой усталые глаза.

Подумал: почему так несправедлива Судьба к нему, властелину Бялого мяста? К чему Войцеху два справных сына, ему довольно и Лешека, разумного, сильного? К чему Игнацию, манусу с клочком земли вдесятеро меньше Бялого, четверо сыновей, один лучше другого? Да что там — благословило Игнация родить красавца, небова беса Илажку на пятидесятом году. А ему, Казимежу, расщедрилась змея-Агата на одного сына, да и того топь приломала. За какую такую вину? Жил честью-правдой, а что делал дурного, так ради княжеского своего долга. Разве только за ту ночь в Черне… Так давно это было, тридцать лет прошло. И не было Казимежа в Черне в ту страшную ночь… Не за это наказывала Земля бяломястовского господина. Может, просто вышло время роду, высохло дерево, вот и ломаются последние ветки, сыплются, не вызрев, зеленые яблочки. Может, и правда, новой, сильной, праведной крови хочет полноводная Бяла, нового господина желает? Отдал бы Казимеж Бялое, хоть Илажке, красавцу стервецу, хоть Тадеушу Дальнегатчинскому…

Но не примет Земля другого — только бяломястовича. Вот и пришлось позволить изуверу Юрке прижечь белые манусовы руки, отдать Илария, полумертвого, Черному Владу. А может, жив еще, небов прихвостень. Увезла какая-нибудь девка, из тех, кому он подолы мял, выходила свою зазнобушку…

Казимеж взошел на высокое крыльцо, в распахнутую дверь. Да так и застыл. В глазах заплясали, запрыгали тревожные блики, и только, не спросясь хозяина, поползла, растянуты губы ласковая улыбка.

— Жив, — только и выдохнул князь. Хмель слетел, и захлестнувшие на миг чувства пропали из глаз, схороненные глубоко и надежно.

— Жив, князь-батюшка, — широко улыбнулся Иларий. — А ты, я посмотрю, уж по мне тризну справляешь?

— Ах, дерзец! Ах, паскудник!

В ответ Иларий по-родному, по-сыновнему подошел, сгреб в охапку старого лиса. Казимеж, ласково бранясь, хлопал его по спине. Все было позволено в этих палатах черноволосому манусу, всегда был он здесь свой. И теперь как домой вернулся. Да и не было у Илария уж сколько лет другого дома, не было отца, кроме старого плута Казимежа. Не торопились братья вызвать младшего в родной удел, в Ганино. А Илажка не навязывался. Девок ему и в Бялом довольно было…

— Уж думал, в живых тебя нет, — уронил Казимеж, и в его выцветших глазах вновь мелькнуло на мгновение горькое сожаление. — Говорили, рогоносец прыткий попался, поймал сокола за голый зад. — Пропала горечь, мелькнула так скоро, что и внимательный глаз не приметил бы, а Иларий не приглядывался.

— Да куда ж я денусь? — усмехнулся синеглазый. — Ну что, князь-батюшка, вернулся на службу твой блудный манус. Примешь ли?

— А куда денусь я? — подмигнул князь. — Служи, коли служится. По бабам только сильно не балуй, а то…

Князь потрепал красавца мага по черным кудрям, усмехнулся. И, будто втайне от самого себя, не удержался, шепнул спасибо матушке-Землице: вернула, не дала греху совершиться. Полегчало на сердце у князя, отпустила глухая, затаенная тоска. Может, и Юрек сегодня вернется с охоты ни с чем — и Тадеуш одумался да подался в отцов удел?

— А, ветер с ним, — буркнул князь, уже готовясь ко сну, позволяя раздеть себя. Бесшумные слуги сновали у господского ложа: Агата вышколила. — Не взяла Безносая Илажку, так я упрашивать не стану. На службу вернется… И колдун он сильный… Пусть все идет своим чередом…

И князь устало опустил голову на подушки, не дав себе труда додумать брезжившую в уме мысль.

Да только не сдавалась мыслишка. Засела крепко, в самом темечке.

— Повернуть бы все вспять да быть поумней, понапористей… И стало бы все счастливо, гладко, хорошо.

Эльжбета прижала руки к животу. Но то был не древний материнский жест, оберегающий, заслоняющий. Так заслоняют лицо при виде мертвеца, так укрывают от чужих глаз постыдную тайну. Брезгливая злоба исказила милые черты молодой чернской княгини. И мыслишка, черная, страшная, греховная мыслишка точила висок;