... и незабудкой цветя (СИ) - "паренек-коса.n" - Страница 9

— О человеке? — спрашивает Папирус сквозь зубы, и цветок вдруг скукоживается от упоминания девчонки.

— Фриск, — поправляет он тихо. — Да. О ней тоже. Мы скучаем по ней.

— Я знаю.

— Санс скучает.

— Я знаю.

— Ничерта ты не знаешь! — огрызается Флауи неожиданно громко. — Ты ничегошеньки не знаешь, — повторяет он уже спокойнее. — Ты совсем её не знал. Как и своего брата.

— А ты что знаешь о нём? — Папирус слышит свой голос как из-под земли, глухо и размыто. Он даже не осознаёт, что злится — просто ощущает, как знакомо начинает ныть внутри душа. Флауи фыркает, натягивая свою самую самодовольную ухмылку. И Папирус осознаёт, что сам довёл его, но не может, не может перестать реагировать.

— Я знаю, что Санс не такой, как ты думаешь, — шипит цветок. — Он вовсе не слабак. Он не нуждается в твоей защите. Он мог бы убить тебя голыми руками, если бы она попросила.

— Заткнись.

— Он вовсе не жалкий, — Флауи будто не слышит. — Жалкий здесь ты. Это ты заставлял его поступать по-своему. Это ты ненавидел его, оскорблял его, унижал его, это ты хотел убить Фриск, это ты, ты...

— Заткнись.

Зелёный цвет обивки теряется, растворяясь в красном. Алые круги перед глазами похожи на водную рябь; звон в ушах заставляет их дрожать. Папирус слышит Флауи гораздо чётче, чем собственные мысли.

— Ты никогда не изменишься, — бросает Флауи презрительно. — Санс говорил мне. Ты навсегда останешься таким. Любой, даже самый плохой человек может измениться, но ты... ты не можешь.

Круги сливаются в одну сплошную линию. Папирус не знает, есть ли в этом алом мареве дно, когда тянется сквозь него и нащупывает чужие тонкие листья. Они прекрасно ложатся в ладонь и мнутся, гнутся, ломаются — он слышит протяжный всхлип, заглушающий хруст волокон, но не понимает, кому он принадлежит. Что-то отталкивает его, упираясь в грудь, но давление мало; Папирус легко преодолевает сопротивление и сдавливает кулаки, чувствуя, как вот-вот лопнут под пальцами похожие на косточки стебли. Это ощущение ему знакомо — это ощущение ему нравится. Нравилось.

Он больше не слышит криков и стонов. Алая пелена перед глазами становится непроглядной. Крови ещё нет, но он и без того знает её тонкий дразнящий запах.

На плечо ложится рука, и Папирус всё же выныривает, чуть-чуть не достав до дна.

Перекошенное болью лицо Флауи — не худшее, что он видел в жизни. В глазах его стоят слёзы, но, что лучше, Папирус замечает отблеск ярости — значит, не так уж всё и серьёзно. Однако когда он разжимает ладонь, выпуская стебли, то меняет своё мнение. Светло-зелёные листья безнадёжно смяты, надорваны в нескольких местах; Папирус отстранённо прикидывает, можно ли наложить швы на растение, но так и не приходит к внятному ответу. Флауи поспешно отстраняется, стоит ему высвободиться, и осторожно сползает с дивана, бросив злобное «ублюдок».

Папирус чувствует себя почти виноватым.

Чужая рука всё ещё касается плеча, и он поворачивается, чтобы найти Санса. Брат стоит за ним, сердито нахмурившись и глядя исподлобья; он отнимает кисть, чтобы резко просвистеть ею в воздухе:

«Зачем ты это сделал?»

Папирус молчит. Вряд ли можно объяснить кому-то свои действия, если совершаешь их, не отдавая себе отчёта. Даже если он потратит какое-то время, пытаясь разобраться, почему слова Флауи так его ранили, не факт, что результат будет удовлетворителен. Не факт, что он захочет — или сможет — рассказать об этом. Особенно Сансу.

Папирус молчит, глядя на брата, на тонкий шрам на его черепе — говорил же, что останется. Как-то вскользь он замечает, что куртка его почему-то влажная, покрытая капельками воды, и золотые бутоны слегка согнулись, будто прибитые дождём. Слипшийся мех на капюшоне посерел от влаги; Санс оставляет за собой грязные следы и частички мокрой земли, когда переминается с ноги на ногу. Но разве он не был в своей комнате всё это время? Папирус ёжится.

От приоткрытой двери веет холодом. Он пристально вглядывается в рассерженного брата, пытаясь понять, что не так.

Он точно помнит, что закрывал дверь, когда вернулся.

«Зачем ты это сделал?» — настойчиво жестикулирует Санс. — «Папс, я всё равно узнаю и...»

— Он сказал, что ты в комнате, — перебивает его Папирус. — Он солгал, верно? Где ты был?

«Я первый спросил».

Папирус хмыкает, поднимаясь с дивана. Ему совсем не хочется обсуждать произошедшее, потому что это не так важно, как разгуливающий вне дома Санс. Похоже, предыдущий случай ничему его научил; Папирус задаётся вопросом о том, есть ли в мире хоть что-то, что заставило бы брата заботиться о себе чуть серьёзнее. Есть ли кто-то, кто смог бы заставить его?

Он находит ответ, но ничуть не радуется этому, поскольку его собственного имени там нет. Только её.

— Мне не нужна эта сделка, — говорит он, наклоняясь; Санс вскидывает голову, из-за чего дыхание его слегка затрудняется. Папирус видит, слишком отчётливо, как дрожат золотые лепестки под потоком воздуха. — Я и так могу догадаться. Не думал, что ты вернёшься в Водопад после стычки с Андайн.

Теперь, склонившись, он различает капельки воды на его лице, на листьях, на бутонах; они переливаются под светом лампы. Они похожи на слёзы куда больше, чем кровяные дорожки. Папирус завороженно глядит на особенно большую каплю под самой глазницей: она набухает и будто вот-вот скатится, но всё же остаётся на месте.

Санс наклоняет голову, и капля исчезает.

«Есть причины».

— Как и у меня, — усмехается Папирус, распрямляясь. — Цветок будет в порядке. Может, он сам тебе расскажет, что мы не поделили,... но не думаю, что ему действительно захочется.

Санс непонимающе хмурится. Папирус еле сдерживает себя, чтобы не протянуть руку и не сгладить эту тяжёлую складку, что пролегла над глазницами.

— Забудь об этом, — советует он, отворачиваясь и направляясь к лестнице. — Поверь, нет ничего странного в том, что я так поступил. Я всегда таким был, разве нет?

Он чувствует, как растёт растерянность брата, и в очередной раз жалеет, что тот больше не может говорить. Он даже не может его окликнуть. Санс может только безмолвно наблюдать, как он уходит, и не иметь возможности остановить.

Папирус считает, что это почти честно. Он ведь тоже больше не способен защитить его от всего на свете.

— Все меняются, брат, — говорит он, уже поставив одну ногу на ступеньку. Голос кажется чужим и слишком хриплым. — Даже самые ужасные люди. Но не я.

Он слышит сзади шаги, и в два счёта достигает второго этажа. Сиплое дыхание разносится по дому рваным ритмом; Папирус захлопывает свою дверь, чтобы больше его не слышать. Он знает, что Санс не последует за ним.

Так и происходит. Какое-то время он слышит, как неуверенно дышит брат за тонкой стенкой, и как легко стукается кость о дверную ручку, но ничего не происходит. Он так и не заходит внутрь, и вскоре тихие шаги удаляются прочь, а затем закрывается соседняя дверь. В доме становится тихо.

Папирус медленно сползает на пол, глядя в никуда. Он говорил брату более ранящие вещи когда-то, и слышал такие же злые слова от него. Но теперь всё вокруг ощущается по-иному, и он не уверен, что это правильно.

Он больше ни в чём не уверен.

***

Ночью он просыпается. Не из-за Санса — в его комнате всё тихо — а из-за кошмара, наверное, первого в своей жизни, и оттого пугающего сильнее. Папирус рвано дышит, глядя в потолок — перед глазами пляшут разноцветные круги, — и усиленно пытается забыть сон, но тот не идёт из головы.

Он видел Санса. Тот сидел у статуи, у музыкальной шкатулки, и снова страдал по девчонке; во сне Папирус наблюдал за ним издалека, как делал порой в реальности. Неподвижная сгорбленная спина брата напоминала камень. Папирус мог разглядеть золотые цветы, огибающие череп и прячущиеся в меху куртки, но больше ничего. Только маленький хрупкий силуэт на фоне статуи. И, хотя в реальности Папирус никогда бы так не поступил, тогда он сделал шаг вперёд, намереваясь подойти к брату и успокоить его в этот раз. Это был сон, пусть даже он не отдавал себе отчёт в этом; пусть так. Папирус хотел сделать всё правильно один единственный раз.