Черный тополь - Москвитина Полина Дмитриевна - Страница 39

• Предыдущая
• 39/133
• Следующая

– Нет, Дуня. Не до отдыха теперь. Аресты кругом идут. Могут и меня сцапать. Такое дело! – устало ответил Ухоздвигов. – Я вот что пришел тебе сказать… Я, Дуня, пришел проститься.

– Как? Насовсем?

– Уходить надо, Дуня. Совсем уходить.

– А как же я?! Нет, нет! Гавря, милый! Неужели ты меня кинешь?!

Дуня всхлипнула, вытирая нос уголком повязанного платка.

– Что же мне теперь?.. Совсем, совсем одна!

– Погоди, погоди, Дуня. Не плачь.

Не зная, чем утешить, угрюмо сказал;

– Что я могу поделать? Ты же сама видишь, какая складывается обстановка… Нельзя мне больше здесь оставаться. Измучился я. Вечно прятаться… Как волк. Сил нет. Надоело. Надо уходить в город. Там народу больше… Видишь сама, какой я стал. Ноги хрустят в суставах, будто в чашечках дресва. А тут еще с весны привязалась рожа к ноге, будь она проклята! Зудит и зудит между пальцами, хоть вой!

– Вот и побыл бы.

– Нельзя, Дуня!

– Я принесла тебе чистые портянки. И белья смену, – покорно сказала Дуня. – Тут вот, в котомке, сало и свежие лепешки…

– Ничего, ничего, держись! – угловато обнял Дуню Ухоздвигов, с наслаждением вдыхая аромат ее волос. – Может, еще свидимся. Устроюсь где-нибудь подальше от тайги. Дам знать. Как там Аниса? Береги ее, Дуня. Жалей. Эх, жизнь проклятая! А как бы мы могли жить! Ну да ничего! Наше от нас не уйдет, – подавил он в себе вздох отчаяния, – Не горюй. Жить будем. Не пропадем! Есть у меня такие люди в городе, помогут… Во Владивосток подамся.

А все-таки обидно. До чертиков обидно. Вот она в трех километрах, Белая Елань, отчий дом, богатейшие отцовские и юсковские прииски… Дунины прииски! Скольке раз он проклинал свою нелегкую судьбину? Кем он стал в тайге? Зверем. Очерствел, одичал. Ему бы сейчас в постель, на Дунину мягкую перину!.. Все, все рухнуло! У него ничего нет. Что его будущее? Лучше об этом не думать!

Труха сена набилась за воротник полушубка, покалывая шею. Нестерпимо зудилась спина между лопатками. Так бы прошелся по коже скребницей, не говоря уже о парной бане с березовым веником!

– Бросаешь, стал быть, меня?.. И не жалко? – плотнее прижимаясь к Ухоздвигову, говорила Дуня.

– Глупая!

– А я еще в силе, Гавря, ей-бо!.. Любой девке за мной не угнаться, прямо скажу. Девки ноне – хиль какая-то. Настя Устюжникова ночесь проваландалась с Петькой Шаровым, встретилась со мной в проулке Зыряновых, а в глазах-то пустошь. Будто ее ковшом кто вычерпал. Эх, говорю, Настя, в твои-то годы я до того была дюжая, что драгой не вычерпаешь, не то что каким-то Петькой. Ну, чего ты совсем скис, бедный мой? – тормошила Ухоздвигова Дуня, стараясь изо всех сил подбодрить его. – Как зверобоем-то напахнуло. Чуешь? Так и пьянит сенцо. Лист к листу, сердце к сердцу, тело к телу-то и жизнь, Гаврюшенька! Живем единожды, умираем каждый час понемножку. Одним узлом-то связаны… Поди, изголодался в тайге-то?

Ухоздвигов невесело усмехнулся.

– Что смеешься? Не навек расстаемся, поди?

– Ты все такая же!

– Какая?

– Ненасытная.

– А что заранее помирать? Я ведь тоже в поле обсевок. Почитай, всю Сибирь из конца в конец прошла. И в Питере мыкалась, и пулеметчицей была. Чего не пришлось! А об счастье так и не запнулась. Да что счастье? Как ветер. Сегодня подует на тебя, а завтра загонит в яму и дует на другого… Да ежели бы я каждый раз помирала, сколько меня судьба трепала, давно бы старухой стала. А я вон, гли, какая… Дай руку, пощупай… – и заговорила сбивчиво, шепелявя, скороговоркой: – Груди-то так и млеют. Век бы… с тобой бы… Не расставаться бы нам!.. Худущий какой стал… Придет время, Гаврюшенька! Мы еще живые, слава богу!.. Сколько натерпелась я от дурака Головни с его мировой революцией… Теперь бы жить, жить бы!.. И Анису растить – твою кровинку. Боженька, как я люблю тебя! Никто не знает нашей тайны, Гавря!.. Никто!.. Вместе бы нам уехать из тайги, а? Вместе бы!..

Любовной утехе помешала мышь. Она как-то пролезла за пазуху Ухоздвигову, скобленув по телу коготочками. Ухоздвигов дико вскрикнул, выбежал из-под зарода, нащупывая мышь рукою. Когда выхватил подол рубахи из брюк, мышь камнем упала к его ногам. Он ее отлично видел! И тут же скрылась.

«Это к гибели!» – холодея от ужаса, подумал Ухоздвигов.

– Ты вроде захворал, Гавря?

– Я? Н-нет. Прости, Дуня. Нервы…

– Измотался сердечный! Вконец измотался.

…На закате, когда вокруг сгустилась лиловая пасмурь и вся земля, пропитанная влагой, источала осеннюю остудину, Головешиха проводила Ухоздвигова в дальнюю дорогу.

Хрустким ледком покрылись осенние лужицы. Оголилась двуглавая крона старого тополя. Как-то ночью Агния выглянула в окошко – кругом белым-бело. Зима пришла.

Изба Зыряна выстыла. Малый Андрюшка спал на сундуке, раскидался и скорчился, озяб, должно. Агния хотела переложить сына на свою постель – и тут же присела. Тошнота подкатилась. От Андрюшки несло запахом парного молока. «Неужели!?» – кольнуло в сердце. Что же она теперь будет делать? Что скажет отцу и матери?

Нежданно Агнии довелось поговорить с Авдотьей Елизаровной.

Под вечер так шла Агния в сельпо и встретилась лицом к лицу с нарядной Дуней. В белых чесанках, в беличьей шубке, единственной на всю Белую Елань, в пуховом платке, Авдотья Елизаровна не шла, а будто плыла по улице. Агния слышала, что Авдотья устроилась в магазин ОРСа леспромхоза и жила припеваючи.

– Тут вот письмецо к тебе, Агния, – оглядываясь, сообщила Авдотья Елизаровна. – Давно хотела передать, да не встречала тебя. – И подала Агнии бумажку.

Коротенькая записка, всего несколько слов:

«Агния! Пишу тебе мало – сама все знаешь. Не верь никаким слухам. Не виноват я ни в чем решительно. Самое светлое, что у меня было в жизни, – это ты. Никогда бы от тебя не ушел, если бы не такое положение. Прощай. Демид».

У Агнии муть в глазах. Видит и не видит перед собою черноглазую Авдотью Елизаровну. Вспомнила, что молевщики говорили, будто Демид ушел тот раз из поймы Малтата с дочерью Авдотьи Елизаровны, с Аниской. Где он был, Демид, в ту ночь? Неужели у ней, вот у этой женщины?

На секунду столкнулись карие глаза с черными, и будто увидели нечто такое, что карие глаза стали злыми, ненавидящими, а черные воровато схитрили и спрятались в ресницах.

– Где он был тогда?

– Откуда мне знать?

– У тебя он был в ту ночь?

– Не понимаю, про что говоришь. Записку мне сунул прохожий.

– Неправда!

– Другой правды у меня нету, милая.

И так же спокойно, как соврала, Авдотья Елизаровна поднялась на крыльцо сельпо.

– Головешиха ты проклятая! – вырвалось у Агнии вслед Авдотье Елизаровне. – Вся черна, как сажа, и других запачкала.

Авдотья Елизаровна поглядела на Агнию с высоты крыльца, как с капитанского мостика, сокрушенно покачала головою.

– Да ты, я вижу, дура, Агния Аркадьевна. А еще в техникуме училась. Ай-я-яй! Постыдилась бы. Кого чернишь? От живого мужа хвост припачкала и на меня же пальцем тычешь. Молчала бы. А кого ждешь – не жди. Он по тебе не очень-то скучал, скажу по секрету. Парнишка очень обходительный, не тебе чета. Найдет еще подруженьку, не печалься. До свиданьица.

И ушла в сельпо.

С этого памятного вечера Агнию будто подменили, знала, что покоя ей теперь не ждать и что вся ее жизнь полетит кувырком.

Ночами душила тоска. Мутная, как вешняя тина в Малтате, схватывала за горло, втискивая лицо в подушку, истекая редкими слезинами.

«Вот и осталась я со своим стыдом и горем, – никла Агния, как ракита на ветру. – Если бы Степан вдруг приехал на побывку да застал бы меня на боровиковском пригорке, возненавидел бы на всю жизнь!»

…Степан и в самом деле застал Агнию на окраине большака, на боровиковском пригорке. В начале марта он приехал в краткосрочный отпуск из Ленинграда. До Агнии еще не успела дойти весть о приезде Степана, и она, ничего не подозревая, вышла теплым вечером посидеть на лавочке дома Санюхи Вавилова. Дом Санюхи стоял через улицу от Боровиковых.

• Предыдущая
• 39/133
• Следующая