Жена султана - Джонсон Джейн - Страница 49

Я бегу обратно в кухню.

— Малик, мне нужно с тобой поговорить!

Он встревожен.

— Нельзя приносить сюда мартышку!

Амаду возбужденно цокает: тут повсюду еда. Я так крепко его держу, что он приходит в ярость и пытается меня укусить.

— Малик, сколько твоей старшей дочке?

— Мамасс? Двенадцать, скоро будет тринадцать.

— Отлично.

Одной рукой я снимаю поясной кошель и вытряхиваю его содержимое на стол.

— Это тебе. Все это. Или положи к ее приданому.

Я объясняю, что задумал, и он изумленно на меня смотрит. Я знаю, что он думает, но в итоге он просто вздыхает и быстро сметает монеты в свой пояс-кошелек, отдает какие-то приказы поварам, вытирает руки о передник и уходит.

Двадцать минут спустя Амаду надежно привязан к шесту в шатре, а Мамасс трусит рядом со мной, и на лице у нее сменяют друг друга понимание и волнение. Работать в гареме — это честь, особенно когда служишь той, что родила султану сына, но непонятно, чего ждать; девочка она, однако, смышленая, и многое узнала, благодаря тому, какое положение занимает при дворе отец.

— Глаза держи открытыми, а рот на замке, — предупреждаю я. — Всегда угождай императрице и ее любимицам; но если почуешь угрозу Белой Лебеди, беги ко мне со всех ног.

Она глядит на меня во все глаза поверх узла с одеждой, которую нам дала ее мать — не шелка, хлопок, но чистый, как снег, — и серьезно кивает, запоминая.

Я жду у хамама, пытаясь сделать вид, что стою тут по делу. Когда в конце концов выходит Элис, дыхание у меня перехватывает: она похожа на богиню, вся белозолотая, и ребенок у нее на руках — словно херувим. Мы направляемся к главному дворцу, когда навстречу нам выходит свита султана, движущаяся в противоположном направлении — ее трудно не заметить, поскольку впереди выступают четверо глашатаев-евнухов, несущих огромные трубы. Глашатаи и слуги, подметающие перед султаном землю гигантскими страусовыми перьями, расступаются, и вот перед нами Исмаил, а рядом с ним Зидана. Ее глаза тут же с холодной яростью останавливаются на Элис и Момо. Она дергает мужа за руку:

— Повелитель, я взяла для тебя у корсаров несколько новых девушек, добытых на Средиземном море. Одна — из самого Китая, светлокожая, худенькая, груди, как яблоки, а волосы, как черный шелк. Ее везли в гарем самого турецкого султана. Она тебе понравится, очень необычная; но горяча! Пришлось отстричь ей ногти…

Но Исмаил видит лишь ребенка на руках у Элис. Он делает шаг вперед и, едва взглянув на саму Элис, забирает у нее Момо и с интересом его поднимает.

— Мой сын?

У Зиданы зловеще темнеет лицо, но ребенок уже на руках у султана.

— Не поддавайся, о Светоч мира, ты видишь мерзкое колдовство, — говорит она, пока султан распеленывает младенца. — Этот ребенок — демон, лишь притворяющийся мальчиком. Мои женщины видели, как Белая Лебедь спознавалась с джиннами, кормила их, ложилась с ними, сторговалась с ними, чтобы навести эти чары. Спроси любого: они забрали ее разум — она жила с ними в грязи, среди отбросов лагеря. Слышали, как она поет с ними в сумерки; видели, как танцует с ними нагишом. А мужчины! Вокруг нее всегда крутятся мужчины! Я слышала, она ночами тайком выбирается из гарема и раздвигает ноги для стольких мужчин, сколько ей вздумается ублажить. Она распутна, любовь моя. Я своими глазами видела, как она легла с хаджибом…

Она делает знак, и Макарим, проскользнув мимо нее, простирается на земле перед султаном.

— Повелитель, это правда! Я это тоже видела. Я была служанкой Белой Лебеди, но она меня отослала, когда я попыталась не пустить великого визиря в шатер. «Впусти его, впусти!» — требовала она. А когда я сказала, что так нельзя, она в ярости ударила меня по голове и выгнала, и я бросилась к императрице, и та бегом побежала, чтобы помешать такому непотребству совершиться в гареме повелителя, так-то она и увидела эту мерзость!

— Видишь? — Глаза Зиданы светятся торжеством — два врага повержены одним ударом. — Есть и другие, кто может подтвердить, что эта потаскуха отвратительно себя вела.

Она склоняется и шепчет что-то на ухо Таруб, та кивает и убегает.

Лицо Исмаила наливается кровью, темнея с каждым мгновением. Он поспешно заворачивает младенца в пеленку, задержавшись лишь на секунду, чтобы рассмотреть золотое кольцо, висящее у того на шее на цепочке.

— Повелитель, — вдруг произношу я, — ты же не поверишь этой клевете?

Сердце мое бешено колотится: лицо султана делается еще темнее. Я чувствую, как переводит на меня взгляд Зидана — это мой смертный приговор, без сомнения, его вынесет кто-то из них. Но Элис слишком растеряна, чтобы защищаться, и я должен говорить за нее.

— Белая Лебедь подарила тебе сына, воистину прекрасного сына, — продолжаю я.

Но султан смотрит на Момо, словно тот действительно — существо из иного мира: зловещий суккуб, пронырливый джинн. И правда, между отцом и сыном нет особого сходства. Голубые глаза, золотые волосы — словно Момо отбросил марокканское наследие ради рода матери.

Исмаил обращает ко мне лицо, которое кажется вырезанным из дерева: безумное и гневное. Я не уверен, что он слышал хоть слово из того, что я сказал. Он в ярости смотрит на Элис. Они глядят друг другу в глаза — султан невысокого роста.

— Это правда? — рычит он. — Ты и великий визирь?

Она смотрит на султана, потом на младенца. Тянется забрать ребенка, но Исмаил прижимает его к себе, так сильно, что тот начинает плакать.

— Отвечай!

Он надвигается, ей на подбородок летит слюна.

Ужас лишает Элис разума.

— Он… Он… Я не знаю…

Я подхватываю ее, прежде чем она упадет наземь.

Обморок спасает Элис, но ничто не спасет Абдельазиза. Один за другим подкупленные свидетели Зиданы подтверждают слова Макарим и императрицы, рассказывают, что видели великого визиря входящим в гарем в любое время дня и ночи, особенно когда муэдзин призывал всех богобоязненных на молитву; и он всегда прямиком шел в шатер англичанки. Даже маалема сердито говорит, что застала его наедине с Элис, поскольку он отослал служанок.

— Но госпожу обвинить не в чем, повелитель: она не поощряла великого визиря и терпела его присутствие лишь потому, что он утверждал, будто он — твоя правая рука.

Исмаил посылает меня за Абдельазизом. Он держит себя в руках, он каменно спокоен.

— Ничего ему не говори. Не хочу, чтобы он заготовил лживые льстивые речи.

Великого визиря приходится поискать: в конце концов, я нахожу его в хамаме, окруженного клубами пара, от чего он похож на Аладдинова джинна, выходящего из лампы. Служитель хамама, мыливший ему спину, бросает на меня один-единственный взгляд и исчезает. Хаджиб моргает, когда я встаю перед ним, вытирает пот с глаз.

— Надо же, — говорит он, глядя на меня снизу вверх с непонятным выражением лица. — Вот и ты, вернулся с войны, цел и невредим. Раздевайся, Нус-Нус, и наклонись, будь хорошим мальчиком.

— Султан просит тебя к себе.

Он поджимает губы, выдыхает с фырканьем.

— Жаль, — поднимается на ноги, бесстыдно голый. — Что бы там ни было, оно же может подождать?

— Одевайся, — коротко говорю я. — Я подожду снаружи.

Он вытирается и одевается целую вечность. Устав ждать, я врываюсь обратно в хамам и, разумеется, обнаруживаю, что визиря и след простыл. Служитель лежит в луже бледно-розовой крови в остывающем покое. Пара почти не осталось — он улетучился вместе с великим визирем, сквозь разрез в стенке шатра.

Я готов к тому, что меня обезглавят, когда сообщаю Исмаилу новости, но он лишь мрачно улыбается.

— Только виновные бегут, пока их ни в чем не обвинили.

Он высылает всадников из лагеря во все стороны.

Два дня спустя визиря приводят, он весь в синяках и растрепан.

— Он недурно сопротивлялся, — говорит капитан бухари почти с восхищением.

Два дня — долгий срок для памяти Исмаила: он мог бы давно забыть о своем приказе. Но, похоже, его гнев тихо тлел; или это Зидана ворошила огонь, напоминая о множестве разных преступлений своего противника. Сегодня она явилась в нелепом обличье поединщика, сочетающем вид воина лоби с… бог знает с чем. На ней шкура леопарда, морда зверя — на голове, одна огромная передняя лапа брошена через плечо, край заткнут за пояс. На бедре у нее меч, в правой руке — длинное копье с султаном из перьев. Глаза накрашены так, чтобы казаться еще свирепее, чем обычно. Ясно, что ее соглядатаи донесли ей о новостях еще до того, как всадники привели великого визиря, и она так причудливо оделась, чтобы посмеяться над его падением. Забыв о приличиях, она заносит конец копья в опасной близости от Абдельазиза, который закрывает голову руками и жалобно кричит: