Прощай, Ариана Ваэджа! (СИ) - Странник Стелла - Страница 61

Ему казалось, что если не один, а два человека одновременно будут желать возвращения памяти Сиротину, это вдвойне ускорит выздоровление.

Но самым большим потрясением для Арбенина стал тот день, когда он однажды застал хозяйку за странным занятием: она кромсала ножницами походные штаны Сиротина! Подумал было вначале, что изрезать их хочет да выбросить, кто его знает, может, нужно освобождаться таким образом от одежды больных людей и одновременно — освобождать этих людей от болезней. Но... приглядевшись повнимательней, заметил, что знахарка резала не как попало, а старательно вырезала что-то, а потом взяла иголку с ниткой и начала шить. Приглядываться дальше за женским шитьем было неудобно и он вышел из избы и начал складывать дрова в поленницу.

Через некоторое время из дома вышла и Евлампия. И держала она в руках соломенную куклу в сером холщовом платье! Вот, оказывается, что она шила из штанов Богдана! Вышла во двор, огляделась по сторонам, потом отошла подальше от крыльца, поближе к сараю, где складывал он дрова, и посадила куклу на землю. Посмотрела на нее со стороны, словно полюбовалась, а потом начертила вокруг нее круг и начала читать новый заговор:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. С раба Божьего Богдана болезнь снимаю, на душу соломенную надеваю... надеваю, наряжаю, приговариваю: ты, идол соломенный, на себя хворь бери, а с раба Божьего Богдана боль сними. Слово мое крепко, до идола лепко и цепко. Ключ, замок, язык. Аминь. Аминь. Аминь.

И ходила она по кругу, и читала эти слова несколько раз. А потом присела к кукле да и подожгла ее спичками. Та и запылала!

Арбенин как завороженный, смотрел на маленький огонек. А тот, колыхаясь на ветру, разрастался все больше и больше. И показалось, что в нем высвечиваются бесовские силуэты. Вот мелькнула большая голова с двумя рожками, а язык-то, язык – повис аж до плеча, а это – длинный хвост, болтается туда-сюда, видно, черт недоволен чем-то.

Ученый из-за поленницы дров, им же наколотых, не отводил глаз от костерка, пока тот не обратился в угли. Вот так ведь и жизнь человека – сгорает без остатка, а если останется хоть горстка пепла – то и ее разнесет ветер.

Август 1913 года.

Черное бархатное покрывало с поблескивающими огоньками-звездами затянуло куполом землю, бережно укутывая ее на ночь. Пели свою занудную песню сверчки. И как они только не устают? Где-то ухнула ночная птица, даже прошелестела крыльями. Начинался последний вечер затянувшегося гостевания Сибирцева у деда Архипа Пантелеевича.

— Так ты сказал мне, что Святой Христофор живет в двух местах? — переспросил постоялец старика, склонившегося над его котомкой.

— Да сколь раз уже говорил тебе об этом! В Чердыни есть его лик на иконе, а в Ныробе — на настенной росписи. Вот и ищи его, Ваня, там! До уездного городу верст сорок с гаком, ну, а в Ныроб — сам знаешь, не больше десяти. Понял?

— Как не понять... — вздохнул тот.

— Да, я вот тебе на дорожку собрал кой-чего... Вот зайчатина сушеная, хошь погрызешь немного... если варить не доведется. А это — сухая травка для чаю и ягодки какие, тоже сушеные — черника да малина — все одно — добро — польза для организму...

— Ты много-то дед, не клади... Тут до Ныроба-то — всего ничего... Лучше сверни вторую котомку...

— А что так? Ее-то зачем?

— Ну как? Это друга моего! Когда встретимся — отдам!

Дед подозрительно посмотрел на него и вроде как слегка покачал головой. Знать, сам не верит в это. Даже, отвернувшись, поди, усмехнулся. Сибирцев, однако, ничего не сказал на это старику и только добавил:

— Очень я благодарен тебе, Архип Пантелеевич, так благодарен, что даже не знаю, чем расплатиться. Если б не ты, глядишь, и не было бы на этом свете «великого геоморфолога из Санкт-Петербурга». Он сделал особый упор на последних словах, напоминая старику о том, что тот когда-то именно так его и назвал — очень длинно, зато — уважительно.

— Да ладно тебе, Ваня... Заладил... Может, еще и в ножки поклонишься?

— И поклонюсь!

Голос Сибирцева слегка задрожал от волнения. Он приподнялся с досчатой кровати и сделал шаг вперед к старику, да так резко, что заколыхалось маленькое пламя лучины, стоявшей рядом. Дед вовремя прикрыл огонек рукой и отодвинул горящую щепку в сторону:

— Да что ты, Ваня? Иль я — барышня какая? Сядь да успокойся! Ты вот в большой вояж собрался-то, и кто знает, свидимся ли...

И он выдвинул из-под доски, на которой стояла вода, небольшой короб вроде сундучка, наклонился над ним и начал там копаться. Сибирцев смотрел на него и любовался: рост — любой молодой позавидует, ну, а плечи — вообще эталон! Видать, в молодости был красавцем! Хотя... и сейчас взгляд такой независимый, даже чуть высокомерный — может быть, стоял когда у власти или — при хороших деньгах находился. А, так ведь сказал как-то, что сын золотодобытчика Пантелея Прокопьевича Сыромятина! Вот, значит, откуда идет эта уверенность в своем превосходстве!

— Ты что там потерял, дед Архип? — поинтересовался он.

— Да вот одну вещицу ищу — давно ее не видал, а сегодня вспомнил...

— Не берданку?

— Да нет! Она у меня всегда рядом.

Он нагнулся еще ниже, и, видимо, переворошив все тряпье, нашел, наконец, то, что искал.

— Тьфу ты! Думал уж, нечистый со мной играет... — в голосе его, однако, не было особой радости, значит, вещичка-то из простых.

И тут старик задал ему такой вопрос:

— Вот ты Ваня, все о работе да о работе говорил... и еще о друге своем вспоминал. А есть ли у тебя дама сердца? Или — супружница?

— А что это ты так заинтересовался, дед Архип? — вскинул широкие брови Сибирцев.

— Ну как... интересно ведь...

— Мне ведь всего двадцать пять...

— А выглядишь старше! Но... разве дело в возрасте? Прыткие и до двадцати обзаводятся!

— Ну, то прыткие... А я в университете учился, потом вел научную работу...

— Одно другому не мешает! Вот я всю жизнь с Еленой распрекрасной прожил, и как раз повенчались, когда было мне двадцать, а ей — восемнадцать. И как мы жили... ох, как жили! Как пара голубков!

Архип Пантелеевич закрыл свой сундучок, расправил плечи и присел на краешек лежанки Сибирцева.

— Вот что хочу тебе я подарить, Ванек... чувствую, уже не свидимся...

Он развернул сверток и глазам изумленного преподавателя предстало... женское ожерелье из желтого металла. Квадратные пластинки с вкраплениями из полупрозрачного камня чередовались с небольшими аккуратными конусами, у основания которых торчало по две загибулины в виде рожек.

— Так это — старинная вещичка-то, и — ручной работы! — ахнул Сибирцев. — Знать, дорогая!

— Не дороже человеческих отношений, Ванек! Правильно подумал: это — золото. Но у меня его было... ой, Ваня, тебе столько-то и не снилось. Я ж говорил тебе, что отец мой — знатный золотодобытчик Пантелей Прокопьевич Сыромятин. И столько намыл он ево... ой, Ваня... Но это ожерелье не из местного золотишка-то, оно вообще не нашего века, да и не прошлого. Это бабушке моей принадлежало, а до нее — ее бабушке. Елена его любила очень... Не буду говорить, сколь таких вещичек есть еще у меня... так что не думай, что последнее отдаю. Просто знаю уж, что сам до людей не дойду, разве что за солью когда, а ты... пользуйся да меня вспоминай. Как я привязался к тебе, Ваня...

Старик замолчал. Его руки задрожали, вкладывая в ладонь своего гостя такое сокровище:

— Мне оно ни к чему... а невесте твоей сгодится. Да и жизнь твоя — впереди еще, а у меня, Ваня — все позади, да не все бело... вот так... Только припрячь его, первому встречному не показывай, люди ведь завистливые... Думаю, если б кто знал, что имею, давно бы глотку перерезал. Ладно, поздно уж... Давай, ложись спать, а утром уйдешь...

***

Если бы не прихрамывал — добежал бы до Ныроба за два часа, ну, а если с передышкой — то максимум за три. Вот она — проселочная дорога, почти ровная, кое-где, конечно, виляет — лес-то, он не спрашивает, куда можно разрастаться, а куда нельзя. И почему это сосны так походят на стражников? Может быть, тянутся к небу и спины не горбят, как... как кто? Как кедры? Как можжевельник?