Прикосновения Зла (СИ) - Чижова Маргарита Владимировна "Искра От Костра" - Страница 28

Широкая тропа вела в гору, и хотя склон оказался довольно пологим, Нереуса охватило беспокойство. Соперник стремительно удалялся, а геллиец вынужденно созерцал гордо вскинутый хвост эбиссинского скакуна. Вероятно, его тренировали на выносливость, гоняя по песчаным холмам, Апарктий же готовился преимущественно в стенах ипподрома.

Запрокинув голову, сын пустыни совершал мощные толчки, разом выбрасывая передние ноги. Поморский жеребец хрипел и, жалея его, островитянин немеющими от напряжения руками натянул поводья. Сопротивляясь, конь стиснул медные удила, налег на них немалым весом и, будто испугавшись содеянного, полетел карьером.

Аллюр стал невероятно тряским. У светловолосого юноши сводило ноги. Он цеплялся коленями, но более не решился навязывать серому бойцу свою волю. Апарктий приободрился: что-то, доселе дремавшее, пробудилось в нем – возможно, одноименный дух северного ветра, осенью приносящего шквалы и град на геллийские земли.

Перед финишной прямой расстояние между соперниками составляло пять корпусов. Нереус морально готовился к проигрышу, но не с таким отрывом. Сын Бальбы использовал все свои умения, чтобы побудить жеребца ускориться.

На мгновение всадник и лошадь почти слились в единое целое, став тем воспетым сказителями кентавром, у которого быстрые ноги скакуна находятся под управлением человеческого рассудка.

Эбиссинский красавец выдохся. Он потерял почти треть хода и продолжил замедляться, двигаясь размеренными скачками галопа. Уже смирившийся с неизбежным поражением геллиец воспрял духом. Судьба давала ему шанс увести победу из-под носа противника.

Островитянин шумно дышал и бодрил Апарктия голосом. Некоторое время рабы ехали плечом к плечу, а затем лысый парнишка приотстал. У финишной черты Нереус выпрямился и, с горделивым превосходством глядя на нобилей, пересек ее первым.

Мэйо вызвался собственноручно наградить победителей. Он одел на взмыленную шею Апарктия оплетенный красными лентами венок и вложил в руки Нереуса туго набитый кошель.

– Литты весьма расщедрились, так что отцу тоже пришлось насыпать сюда пару горстей, – рассмеялся молодой поморец.

– Я чувствую себя неблагодарной тварью, – прошептал островитянин, – но лучше б это был кувшин вина...

– Тебя накормят здесь, в саду, и принесут хоть пифос[12], сколько пожелаешь. А вечером напьемся в термах, смоем грязь и очистим наши мысли.

– Ты не поедешь к Читемо?

– В его сарай?! Чтобы бордельный клоп ходил за мною по пятам и о каждом шаге сообщал отцу?! Нет, нет и нет! Сначала освежимся в купелях, потом к гетерам, нежить тела на шелке простыней.

– И утром, не проспавшись толком, тебе придется петь в похоронном хоре возле носилок Клавдия.

– Так в этом действе потребен будет рот, а член как раз успеет отдохнуть! – хихикнул Мэйо. – Хотя, если приспичит, свободною рукой можно чуть приуменьшить скорбь утраты.

Геллиец стиснул зубы, на миг вообразив эту пошлую картину:

– Ужасная затея! Весь город станет глазеть, как ты… сражаешься ладонью с Аэстидой...

– И думать о том же, о чем и я: когда б покойный чаще применял левый кулак, не доверяя плоть ликкийскому кинэду, то и поныне пил бы и блудил, а не лежал под маской среди цветочных гирлянд.

– Прости за дерзость, но мне кажется, наш долгий разговор пришелся тем двоим не по нраву...

Нобиль осторожно глянул через плечо:

– Знакомься, плоская и бледная ракушка – моя невеста Вида. Хлыщ рядом с ней – Креон. Уставились змеиными очами... Насытив животы, желают зрелищ. Что ж я готов! Как раз все старики отбыли в пинакотеку.

– Не надо, Мэйо, – взмолился раб.

– Коль ты мне друг, закрой рот плотно и не дыши.

Островитянин неохотно исполнил странную просьбу.

Поморский юноша обхватил его талию и впился губами в стыдливо склоненную шею, долго не прерывая этот пустой, ни к чему не обязывающий поцелуй.

– Ты обещал отцу не делать глупостей… – огорченно напомнил геллиец.

Чуть отстранившись, нобиль ответил:

– Литты что-то скрывают. Я хочу узнать их секреты.

– Они не простят такое унижение...

– Пускай! Взбешенные люди самые опасные, но и наиболее уязвимые. Иди, отдохни, увидимся позднее.

Нереус зажмурился и быстро сказал:

– Ты затеял рискованную игру и, надеюсь, сможешь во время ее окончить.

– Разумеется! – заверил Мэйо. – Тема для нашего вечернего диспута: "Лучше иметь занозу в заднице, чем зануду в приятелях". Можешь начинать готовиться, ведь тебе потребуется немало изворотливости против моих железных аргументов.

Лежать в одиночестве Нереусу быстро наскучило. Утолив голод, он отправился бродить по саду, заинтересованно разглядывая всякие диковины, вроде лабиринта кустов вокруг ротонды, посвященной богу лесов и полей, украшенного скульптурами из разноцветных камней грота, висячих мостиков и деревянных качелей.

Осматривая окрестности, геллиец добрел до невысокого забора и ловко перемахнул через него. По мощеной булыжниками дороге раб поднялся к конюшне. Уже стемнело и он рассчитывал дождаться хозяев близ повозки.

На площадке перед сенником надсмотрщики хлестали кнутами привязанного к столбу невольника. Присмотревшись, Нереус узнал в нем лысого парнишку. Мысленно браня себя за глупость, островитянин высыпал в ладонь несколько монет и решительно двинулся к "плеткам".

Серебро убедило мужчин прекратить истязание и удалиться. Отвязав юношу, геллиец довел его до лавки, на которой лежали уздечки и нагрудники, нуждающиеся в ремонте. Рабы сели рядом, какое-то время тяжело молчали, раздумывая каждый о своем.

– Нереус из Сармака, – представился островитянин.

– Цитрин из Рон-Руана.

– За что тебя били?

– Понятное дело, за проигрыш.

Геллиец сердито сжал кулаки:

– Это не причина для наказания. Никто, кроме Богов, не ведает исхода скачки. Сегодня ты – победитель, а завтра останешься в песке, раздавленный копытами.

– Разве для порки нужны причины? – скривился Цитрин. – У нас частенько хлещут просто так, чтоб помнили о боли.

– Боль рождает страх и он питает ненависть. Я слышал разговор хозяина с отцом. Стая волков мала, а стадо велико. Хищники бояться, что взбунтовавшиеся быки растопчут их, и потому так грозно лязгают зубами, удерживая нас в повиновенье.

– Да у тебя язык философа, объездчик.

– Я не объездчик, а домашний.

– Тогда все ясно, – ухмыльнулся рон-руанец. – Но в скачках-то кое-чего смыслишь.

– Хозяин обожает лошадей и обучил меня искусству обращения с ними. Мы частенько выступали на ипподроме Таркса: я – в простых заездах, а он – в заездах для свободных.

– Да ладно? Здесь принято выталкивать невольников. Какому нобилю охота пачкать нежные ручонки и глотать песок, рискуя переломаться или свернуть себе шею?

– Мой господин – особенный. Мы вместе испытывали молодых лошадей, чинили колесницы и поправляли упряжь. Он огорчился бы, приди Апарктий вторым, но никогда не стал бы сечь за это жеребца или меня.

– Мы говорим о младшем рыболюде, верно? Запамятовал имя…

– Мэйо из Дома Морган.

Цитрин поморщился:

– Запомни раз и навсегда, если не хочешь иметь проблем, как звать хозяина держи от посторонних в секрете. Его привычек, увлечений и чудачеств вообще никому не раскрывай. В столице есть особый род людей, гнилых и мерзких, что шляются везде и всюду, собирают и разносят сплетни. Им щедро насыпают монеты за грязные истории о знатных и богатых горожанах. Мерзавцы с удовольствием оплевывают перед публикой таких вот «особенных» «волчат».

– Да, я заметил, что в Тарксе народ добрее и приветливей. Здесь все рабы как будто неживые. У них серые лица, пустые глаза, а рты словно залеплены смолой.

– Года не пройдет – таким же станешь. Скоро твой Мэйо прознает о местных нравах, избавиться от провинциальной темноты и будет награждать не поцелуями, а синяками и шрамами.