Предтеча
(Повесть) - Лощилов Игорь - Страница 3

В этот день с самого утра Феофил ярился больше обычного. Причина была известна только ему: в монастыре нынче должен быть корм в память князей Долгоруких, а значит, яств за обедом не обычных два, а четыре, и квас не простой, братский, а медвяный. Едва только проснувшись и представив, что вместо опрятной монастырской трапезной, уставленной обильными столами, ему придется сегодня довольствоваться постными мужицкими харчами, Феофил громко выругался и потянулся к фляжке, стоявшей у изголовья. Она оказалась полупустой, отчего его настроение и вовсе испортилось.

Утро уже совсем занялось. Выйдя на свет, Феофил нашел артель за огромным стесанным бревном, служившим столом. Он пощурился на солнце, справил свое утреннее дело и подошел к мужикам.

— Здоров будь, святой отец! — встретил его громким вскриком маленький, вертлявый и ехидный мужичок Данилка. — Долго почиваешь, мы уже без тебя помолились, не обессудь.

— Тебе, безбожнику и тунеядцу, молитва, видать, впрок не пошла, коли зубоскалишь, — прохрипел Феофил. Он попробовал кашу и сплюнул: — Опять недосолили, только харч монастырский переводите, скоты безрогие!..

— Дык каша не селедка, — вставил Данилка. — Ей ведь не закусывают.

Мужики загоготали, а Феофил, задохнувшись от злости, стал подыскивать бранные слова. Заметив усмешку на лице Семена, он вдруг накинулся на него:

— И ты, жеребец обмеренный, вместо того чтобы деревья посекать и землю очищать, ухмылки строишь и яд отрыгаешь! Приблудный грех бесовский и тать кальный, погоди, доберусь ужо до тебя! А вы все, глаголы нечистые и кусательные изрыгающие, — гниды обструпленные и рожи богомерзкие! Денно и нощно нужно господу молиться, чтобы избавил он землю от такого вонючего стада!

Видя, что Семен напрягся струной и с силой, до белизны в своих узловатых пальцах, вцепился в стол-колдобину, Архип, артельный старшой, тихий и рассудительный мужик, положил ему руку на плечо и успокоительно сказал:

— Брось, Семка. У ярыжки — одна отрыжка, мы уже привыкли. А ты, монах, язык попридерживай, не всякий твой лай стерпит. И господа поменьше поминай— рот у тебя грязный, не для того исделанный. Пошли, братва…

Оставив ругающегося и вконец рассвирепевшего Феофила, артель разошлась по своим местам. Архип повел Семена и Данилку в ельник, что начинался в двухстах шагах от артельной стоянки. В звонкой прозрачности стылого осеннего утра голос Данилки звучал особенно отчетливо. Он на все лады ругал Феофила: такому-де и в пятницу праздник, и ночью не дрема, от него-де и богу убыток, и людям истома. «Зачем тады такой на свете живет?» — хватал он мужиков за рукава и заступал им дорогу. Архип отмахнулся от него, как от назойливой мухи:

— Всем головы затрудил: зачем да почему? Не всяка шишка полная, не всяка ягода сладкая, а растут. Значит, так господу нашему угодно… Давай лучше за дело браться. — Он подошел к большой раскидистой ели и кивнул: — Вот с нее и начнем.

Семен осмотрел дерево, погладил по шершавому стволу и взмахнул топором. Работа давно служила ему верным снадобьем для врачевания житейских ссадин. Вот и сейчас, вонзаясь с утробным гиканьем в смолистую древесину, обнажая с каждым ударом топора пряно-душистую матовую заболонь, он сразу забыл об обиде. Сделав глубокий надруб, Семен подождал, пока Архип и Данилка перепилили половину комля, и уперся длинной слегой в ствол дерева. Оно, еще не чувствуя надвигающейся беды, спокойно шуршало ветвями. Но вот по стволу ели прошла первая дрожь, затем она задрожала сильнее, наконец покачнулась, замерла и стала медленно валиться, цепляясь за своих собратьев, будто прося у них подмоги.

— Сломалась, как ни упиралась! — весело крикнул Данилка.

Семен глянул на место, куда должно было упасть дерево, и обмер: там, на небольшой опушке, стоял человек. Он что-то пристально рассматривал в траве и не замечал грозившей ему беды.

— Э-э, гы-гы-гы! — гаркнул Семен и суматошно замахал руками.

Человек поднял голову и вдруг, словно заяц, прыгнул под ближайший куст. В это же мгновение ель с шумом упала на землю, накрыв собою почти всю полянку. Мужики бросились вперед, спотыкаясь об еловые ветки, царапая лица и руки.

— Не затем конду[5] валили, цтоб скудельницей[6] стала, — пробормотал Семен. — Эвон, живой вроде. — Он разгреб еловые ветки, глянул вниз и радостно сказал — Сопит!

Из мохнатой темноты на мужиков смотрели живые глаза.

— Целой-то, друг сердешный? — спросил Данилка.

— Господь сохранил, все вроде бы при мне, — ответил им голос. — Да что уставились? Выбраться помогите.

Через минуту перед ними стоял небольшой человек с остреньким птичьим лицом. Одет он был странно: холщовые порты и лапти — снизу вроде мужик, а вместо рубахи — монашеская ряса с обрезанными полами, подпоясанная дорогим узорчатым ремнем. Испуга в нем не было, да и ругаться, похоже, ему не хотелось. Зато Данилка не сдержался:

— Вот бес! Мы чуть было грех на душу не взяли, а ему хоть бы хны! Неужто со страху даже не брызнул?

— Уймись, — спокойно ответил незнакомец, — ибо всякий, гневающийся на своего брата, уже совершает грех.

— Слава богу, что все обошлось, — примирительно сказал Архип, — но впредь по сторонам поглядывай, не токмо в землю. Клад, что ли, искал?

— Да какой там клад! Траву-кровохлебку увидел, коренья хотел выкопать.

— Твое счастье, парень, что под комель не попал, а то бы никакая кровохлебка не помогла.

— Здорово это ты, ровно блоха, сиганул, я и моргнуть не успел, — вставил Данилка, и все дружно засмеялись.

— Ты, значит, из травознаев будешь? — продолжил Архип. — А идешь куда?

— Мир большой, а я человек вольный: где тепло— там и солнце.

— Без дела, значит, шатаешься?

— Дело у всякого есть, да не всякому о нем скажешь.

— Ну-ну, мы не любопытствуем… Голодный небось?

— Да есть немного. У нас ведь, шатунов, раз на раз не приходится: нынче ляжешь на сучок, завтра — девке под бочок…

— При твоих-то достатках, — оглядел его Данилка, — тебе чаще всего на сучках приходится, верно? Но не горюй и подкрепись, — протянул он ему краюху хлеба, — может, еще повезет.

— Веселый у вас народ, — проговорил незнакомец, усаживаясь под высокой сосной. — А лес кому рубите?

— Лес-то монастырский, на ихнее обзаведение, — кивнул Архип в сторону монастыря.

— Что же монахи сами не работают?

— Да где ж это видано, чтоб они сами работали? Или в других местах не так?

— По-разному… Есть в северных местах монастыри, где братья все сами делают: кто сети плетет и кельи строит, кто дрова и воду в хлебню и поварню таскает, кто хлеб готовит и варево, а мирян к своим службам не допускают…

— Ну это далеко, до нас еще не дошло, — протянул Данилка.

— С нас-то это и началось. Отец Сергий, царство ему небесное, много монастырей на московской земле построил и везде порядки строгие заводил, чтоб нити и ясти от трудов своих, чтоб вино по кельям не держать, чтоб готовиться не к обжорству, а к туге, нужде и подвигам духовным… Вот как дело-то было, а ныне, видать, все забылось: что мирские, что духовные — все господа.

Необычно говорил прохожий. Мужики помолчали, обмозговывая.

— Может, и верны твои слова, парень, — сказал наконец Архип, — да опасливы. Ну как всяк сам работать станет, над ними тогда и надзор не нужен. А зачем тогда приказные, тиуны, дворские да и сами князья?

— Вот и я говорю — зачем?

— А затем, что народ — как бараны без пастуха.

— Так у баранов другое. Там на тыщу — один пастух, а у нас все править хотят, вот и духовные туда же лезут. Нет, братья, коли каждый по совести жить будет, без стяжания, без желания излишнего имения, чтоб не убыточить братьев, а наделять их своею любовью, то много пастухов и не надобно. Мне, к примеру, они и вовсе не нужны, да и вы обойдетесь.

— Это верно, — согласился Данилка, — тем паче что наш пастух — что больной петух: как ни кукарекнет — все невпопад.