Предтеча
(Повесть) - Лощилов Игорь - Страница 33

— Не дам! Приедет воевода, тады.

— А мне сейчас надобно, — сокрутился Прокоп.

— Иди, старче, откеда пришедцы, — насупилась воеводша. — Да и нет у меня ключа!

— А я своих молодчиков приглашу, матушка. Они в твоих мокрых пуховиках порыщут, — Прокоп указал на ее грудь и сладко зажмурился, — тады не токмо ключишко сыщут. Чаю, тай тама помягше железа.

Однако воеводша поняла его по-своему. Жадная баба хранила на груди — благо, места хватало! — целый клад и, убоявшись, что он может обнаружиться, сразу помягчала.

— Ох уж эти московские охальники, — игриво закатила она глаза, — как приехавши, так сразу за пазуху! На уж, черт старый!

— Благодарствую, матушка! — Прокоп даже ручкой извернулся — еще бы, его князь с иноземцами дружбу водит, всякого политесу насмотрелся!

В остроге, среди смрада овощного гнилья и человеческих нечистот, обнаружил Прокоп несколько мужиков.

— За какие злодейства сидите? — строго спросил он их.

Те помялись с ответом.

— Никак, тоже молчуны? А меня обнадеили, что вы из говорливых будете.

— Ты сам-то кто таков? — спросил Прокопа худой мужичонка.

— Я от князя Андрея Васильича.

— Так он, выходит, ужо приехал, а мы до него надумали добираться!

— Какое же у вас к нему дело?

Мужичонка нерешительно оглянулся на своих товарищей. Те отозвались:

— Давай, Данилка.

— Мы, господин хороший, хотели пожалобиться на здешнего воеводу. Приехали с самой Москвы град помогать твердить, а он нас на обустрой свово двора бросил и разные злодейские дела вершит…

— За то и сидите?

— Не-е, сидим незнамо за что. Вчерась у нас пожар случился, и один немой усмотрел в поджигателях нашего артельного монаха Феофила. Мы, узнав про то, монаха схватили и поутру всей артелью к воеводе, чтоб рассудил. «Кто, — спросил воевода, — видел поджигателя?» Мы свово убогого вытолкнули — вот он! «Ну рассказывай!» А как тот расскажет, ежели у него язык татарьми отрезан? «Молчишь? — говорит воевода. — Ну дак и всем остальным язык отрежу, коли еще раз про такое услышу!» Приказал нас пятерых в острог кинуть, а прочих на работу выслал. Вот сидим, думаем и в толк не возьмем: в чем наша вина?

Прокоп все честь по чести выспросил и напоследок уверил:

— Ладно, мужики, доведу князю про ваше дело, а вы терпежу наберитесь и ждите…

Князь Андрей возвратился вечером и заперся до ночи со своими советчиками, а наутро призвал к себе воеводу и объявил:

— Несешь ты воеводскую службу не гораздо и уличен во многих злых делах. Первое — это мздоимство. Украл ты из государевой казны поболе пятидесяти рублев.

— Бог с тобой, князь! — помертвел воевода. — Оговорили меня, вот те крест, оговорили! Да отколь таки деньги — пятьдесят рублев, у меня их сроду не было…

— Со мной на бабий манер не торгуются! — оборвал его князь и кивнул Мамыреву.

Тот поднялся и занудил:

— Платишь ты податных податей с 220 сох[41], а по книгам записным числится за волостью 250 сох и сам берешь с такого же числа. Стало быть, недодаешь каженный год податей с тридцати сох, сиречь на десять рублев, а за пять лет твово воеводства выходит пятьдесят рублев…

— Ох, оговор, оговор, — снова запричитал воевода, — я в энтих цифирях слаб, дозволь матушку свою позвать, она живо разочтет.

— Ну да, — презрительно усмехнулся князь Андрей, — охота мне в твоем дерьме ковыряться! Коли надо будет, людишки мои сточнят. Да и не след тебе по такой малости убиваться. Ваш брат завсегда ворует, погасишь долг — и делу конец… Но вот второй грех потяжелее будет. Плохо тобой здешняя окраина от ворога бережется. Сторожая служба не налажена, крепостица развалена, припасу ратного нет, людишки не научены, а сам ты в ратном деле — свинья свиньей. Потому с воеводства тебя снимаю.

— Пощади, князь, — упал в ноги Беклемишев, — все справлю, все слажу…

— Да нет, не сладишь. Твой расстрой не по умыслу, а по дурости. Дурость же не лечится. Как выдано с рождения, так до последних дней при тебе будет. В одном сладишь — в другом нагадишь.

Князь Андрей отвернулся, а Беклемишев так и остался стоять на коленях, сокрушенно разводя руками. По рытвинам и ухабам его лица протянулись слезные дорожки.

Прокопу стало даже жалко его, он подошел и вполголоса сказал:

— Чаво тебе плакаться? Князь верно рассудил: границу твердить — что плотину крепить: коли выйдет где-нибудь течь, то и вся крепь ни к чему. А от тебя всей нашей плотине беда.

— Да-а, говорить все можно, — жалобно всхлипнул Беклемишев, — а как я со своей дуростью и невежными людишками татаров давече побил…

Князь резко обернулся, подскочил к нему и сказал тихо и внятно, выделяя каждое слово:

— Не было никаких татар, а крепость ты сам запалил! Это твой третий, самый страшный, изменный грех, и за него будешь ты накрепко окован и послан в Москву для суда.

— Невинен я! Невинен! — вскричал Беклемишев и распростерся на полу.

— Как же невинен? — заговорил Прокоп. — Тебе люди работные были посланы, чтобы крепость твердить, ты же их на свои хоромы бросил. А как прослышал, что князь едет, решил грехи свои огнем сокрыть и на татар все свалить, думал, что мы оман твой проглотим. Мужички поджигателя споймали, а ты их самих — в острог.

— Я не жег, — бормотал воевода, — и приказа не давал. Это все матушка…

— Да нам-то все одно, какой палец грешил. Спрос с головы, с тебя, значит.

— Ну довольно! — сказал князь. — Дерьмо — под замок, имущество — в опись. Распоряжайся, Прокопий, покуда нового воеводу не найду…

Беклемишев сидел в темной глухой комнате под запором и беспрестанно молился. Из-за двери нескончаемым ручьем журчал его исступленный призыв:

— Моли бога обо мне, святой угодниче божий Михаиле, яко усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и надежнику моему. Услыши мя, святой угодниче, просвети днесь и от зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи…

— Слышь, Сема, — обратилась к нему жена из соседней комнаты, — ты б не токмо на святого надею имел, но сам чего сотворил. Давай-ка рассудим вместе.

— Молчи, ведьма! — Мерное булькание ручья нарушилось грохотом падающих камней. — Из твоих происков погибель свою имею. Оказано: не в зверях зверь еж, не в рыбах рыба рак, не в мужьях муж, кто жены слушает. За то и горе мне! — Беклемишев впервые за многие годы говорил бесстрашно: от властолюбивой жены его спасали крепкие запоры. Излив свой гнев, он снова зажурчал: — Господи, воззвах к тебе, услыши мя. Ослаби, остави и прости прегрешения мои. Буди милость твоя ко мне, яко же уповахом на тя, научи меня оправданием твоим. Услыши мя, господи!

— Эк как заговорил! — удивилась воеводша. — И не ведала, что слова таки тебе известны. Со мною-то боле всего матерком изъяснялся…

— Молчи, прокисшая бочка! — громыхнул воевода.

— Ну журчи, журчи, красавчик…

Так препирались они весь день. А ввечеру ввалился к ним гонец из самой Москвы. Не знал, видно, о сегодняшней отставке, потому матушке по-обычному поклонился и спросил про воеводу.

— Занедужил воевода, — слукавила она. — Давай, чего у тебя там.

Гонцу такое не впервой: муж и жена — одна сатана, тем паче что у Беклемишевых на долю жены основная часть от сатаны приходится. Раскрыл сумку, достал свиток. Воеводша повертела в руках, взяла печатку — ого! — от самого государя. Развернула свиток, прочла и глянула на гонца:

— Когда обратно вертаться?

— Да поотдохнуть надо бы малость.

— Вот тебе гривенник на отдых. Коли никто не увидит тебя на подворье два дни, еще гривенник дам.

— А и щедра ты, матушка! — удивился гонец. — Сделаю, как велишь…

Рано поутру вошел Прокоп к князю и доложил, что к нему просится воеводша.

— Небось за своего кикимору просить станет, нужна она мне! — недовольно поморщился князь.

— Говорит, важное известие до твоей милости имеет, и грамоту от самого государя показала.