Предтеча
(Повесть) - Лощилов Игорь - Страница 38

Роскошные одеяния собравшихся особенно подчеркивали убогость главного кремлевского храма: облупившиеся и потрескавшиеся стены, облезлая позолота алтаря, плохо заглушаемый ладаном гнилой запах сырости и плесени.

Иван Васильевич истово молился, стараясь не замечать следов ветхости, которые так и лезли ему на глаза. Когда же хор грянул «Осанна в вышних», со свода упал большой кусок извести. Великий князь вздрогнул от неожиданности, посчитав это недобрым знаком. Потом вспомнил про обещание, данное матери, и тут же перед алтарем дал мысленный обет, не мешкая начать строительство нового храма. А дав обет, поуспокоился и кончил службу с хорошим настроем.

После душного полутемья утро брызнуло в глаза ярким и радостным светом. Вышедшие из собора без суеты заняли свои места, и крестный ход величаво двинулся по Большой улице к Фроловским воротам. Впереди за расчищавшими дорогу стражниками ехало двое саней: обычные, с ворохом вербных прутьев, и парадные, обтянутые скарлатным[55] сукном, с вербным деревом, украшенным разноцветными тряпицами, сладостями и плодами. За ними последовали митрополичьи сани, потом потянулись иноки с большим деревянным крестом и хоругвями, архиереи в золотых ризах, громогласые священники в голубых рясах и черные, как вороны, диаконы, певчие в белых наплечниках и отчаянно задымивший отряд кадильщиков. Затем уже шли все остальные, в их числе и великий князь: такой уж был нынче праздник величания Христа, в котором рясникам отдавалось предпочтение перед всеми иными.

Достигнув Фроловских ворот, голова крестного хода вышла на площадь и направилась к взлобью. Люди пали на колени, сняли шапки и стали креститься. Среди необъятного моря коленопреклоненной толпы высились малыми островками тесно сбитые кучки чужеземцев, меж которыми извивалась пестрая лента крестного хода. Детина в заячьей шапке с изумлением уставился на первые сани и затряс веселого старикашку:

— Гля, дед! Никак, пороть кого станут?!

— Эх, Фаддей-дуралей! — охотно зашамкал тот. — Это же вербу для ощвящения приуготовили.

— Почто вербу?

— А вот пошто. Когда гошподь по Ерушалиму ехамши, люди ему ветками желеными махали. В Ерушалиме потеплее нашего, и об эту пору желень завсегда имеется. А у нащ одна верба опушку дает, вот ею на нашего гошпода и помашем…

— Неужто сам сюда приедет?

— Замешто него митрополит будет. Ему помашем.

— Врешь, дед! — сказал кто-то уверенным голосом. — Накануне своей смерти святой Лазарь за вербой лазал. Господь пришел его воскрешать, стеганул этой вербой — и тот со гроба восстал. С той поры верба — святое дерево, потому его водой и кропят…

— Гляди-ка какой жнаток выищкалщя! — обиделся дед. — Я полшотни вербных вошкрешений тута штою, а тебя покуда не видел. Никак, тоже вощтал?

— Иди-ка подале, — поддержала его заячья шапка, — а то, коли восстал, снова ляжешь!

— Гляди-ка, жнаток! — никак не мог успокоиться старик. — Я тута штояша, когда евойный батька шопли пущкал, а он вштревает. Я вще жнаю: шначала петь будуть, потом вербу швятить, потом на ошляти поедут…

Тут люди зашикали на не в меру разговорившегося старика, ибо голова крестного хода уже достигла самого взлобья. Владыка поднялся на возвышение, и хор грянул величание.

— «Величаем тя, живодавче Христе!» — пророкотали басы.

— «Осанна в вышних, и мы тебе вопием!» — поддержали их остальные.

Площадь сделала единый вздох и ударила громом:

— «Благословен грядый во имя господне!»

У мужиков затуманился взор, бабы брызнули слезами — хор разукрасился дискантами. Детские голоса взметнулись над толпой и понесли ввысь величальную песнь.

По расчищенному стражниками пути к взлобью тихо и торжественно двинулся великий князь. Он поцеловал руку митрополита и опустился на колени.

Священники загудели:

— «В первых помяни, господи, святителя нашего, православный патриархи Филиппа и даруй твоим церквам мудрых, честных, долгоденствующих, право правящих слово твоей истины…»

Митрополит протянул великому князю вербу и ветвь с пальмового дерева, взращиваемого для сего случая в его покоях. Тотчас же с первых саней в толпу полетели вербные прутья. Владыка прочистил горло и стал читать евангелие. Его слабый и дрожащий голос слышали лишь несколько человек, и, хотя действо приостановилось, толпа, все еще наполненная благоговением, молчала.

В этой тишине особенно резко прозвучал голос Чол-хана, что-то громко сказавшего стоявшему рядом ордынцу. Великий князь недовольно посмотрел в его сторону, но тот еще более возвысил голос и захохотал.

Матвей Бестужев продрался к ордынцам и сказал:

— Почтенный хан мешает моему государю слушать святые слова.

Чол-хан подал коня в сторону великокняжеского дьяка, оттолкнул его ногой и выкрикнул:

— Ха! Твой князь лукавит перед своим богом! Не потому ли его уши закрыты для молитвы?

Вокруг закипели возмущенные голоса. Митрополит Филипп прервал чтение и оглянулся. В глаза ему бросились злобный, аки вепрь, татарин и покрытый красными пятнами лик великого князя. Он мигом оценил случившееся, дернул за рясы окружавших его священников и задребезжал:

— «Спаси, боже, люди твоя…»

— «…и благослови достояние твое!» — громыхнуло его окружение, а хор, услышав знакомый запев, расколол небо над площадью:

— «Видехом свет истинный, прияхом духа небесного, обретохом веру истинную…»

Великий князь поманил к себе Бестужева и крикнул ему в самое ухо:

— Передай ордынскому послу Ибрагиму, что, если он немедля уймет этого пса, получит мой измарагд! — Иван Васильевич снял с пальца перстень с большим изумрудом и протянул его Бестужеву. — Только гляди, попусту не отдавай, а только после того, как пса уймет!

Бестужев бросился в поиски.

Стражники уже потеснили ордынцев и заслонили великого князя от Чол-хана, Тот что-то зло выкрикивал, но за хором его не было слышно.

Иван Васильевич подозвал Патрикеева и указал на стражников:

— Проследи, чтоб татарина не покалечили, пусть только сдерживают!

Вскоре Ибрагим был найден. Ему удалось, по-видимому, как-то успокоить Чол-хана, ибо тот наконец замолчал. Это случилось ко времени, ибо хор троекратным «Аллилуйя!» закончил величальную песнь.

Митрополит глянул в сторону ордынцев и, не видя более ничего опасного, приступил к освящению вербы. Он опустил руку в серебряное ведерце с подогретой водой и брызнул ею в сторону великого князя. Затем спустился вниз и двинулся по проходу, разбрызгивая по обе стороны воду из ведерцев, которые несли за ним два Служки.

Стражники с трудом сдерживали людей, стремящихся подставить под брызги свои вербные прутики. Фаддей, не удовольствуясь пойманными капельками, легко раздвинул стражу и сунул пушистый пучок в проносимое мимо ведерце.

— Во, дед! — радостно ухмыльнулся он, вернувшись на место. — Как помрешь, будет чем постегать!

— Да не верь! — снова встрепенулся старик. — Не штегал гошподь Лажаря. Прощто щказал: вощтань и иди! Я полщта лет тута штою, вще жнаю. Щас владыко гошпода являть будет…

Митрополит повернул назад.

Дьякон прорычал со взлобья:

— «Со страхом божиим и верою приступите!»

Хор трижды повторил:

— «Благословен грядый во имя господне, бог господь и явися нам!»

В это время от Фроловских ворот ко взлобью стал приближаться всадник. Люди узнавали в нем младшего брата великого князя и приветствовали его радостными криками. За ним тянулось странное существо, которое при ближайшем рассмотрении оказалось лошадью с необыкновенно длинными ушами.

Фаддей задергал всезнающего старика, и тот охотно пояснил:

— Это к кобыле уши подвяжали, штоб она на ошла походила. У жидовян ешть така животина, навроде лошади: рогатом мала — в уши пошла. Гошподь-то по Ерушалиму на ошле ехал. Щас владыко это покажет, а ошлятю ошударь поведет: гошподу вше князи мира подвлаштны…

Князь Андрей подвел «ослятю» Филиппу, служки легко взметнули на нее своего тщедушного владыку и передали повод великому князю. Двинулись сани с вербным деревом, и тотчас же из-за спины ближних стражников выскочили пятьдесят юношей — боярских детей, — которые стали устилать дорогу за санями дорогими разноцветными сукнами. Великий князь ступил на образовавшийся ковер и повел за собой кобылу с восседающим на ней «господом». Площадь радостно загудела.