По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - Мартышевский Яков - Страница 17

Австрийцы наступали там густыми колоннами. Шрапнели десятками рвались над ними, окутывая их облаками пыли и дыма, гранаты попадали иногда в самую середину людской волны, и видно было, как вместе с землей летели вверх куски человеческого мяса. Но на смену уничтоженным колоннам являлись все новые и новые, которые упорно продолжали наступать, сбегая по скату вниз к деревне Жуков. Вероятно, в этом месте австрийцы готовились нанести решительный удар. Наконец, зарокотали наши ружья и застучали пулеметы. Это открыли огонь третий и четвертый батальоны. Но противник, осыпаемый градом пуль и снарядов, подходил все ближе и ближе, стремясь охватить наш левый фланг. Австрийская артиллерия усилила огонь, и шрапнели гулко лопались вокруг нас. Осколки с визгом разлетались в разные стороны, с коротким стуком ударяясь в землю. Вот оторвалась от шрапнельного стакана дистанционная трубка[4] и с низким, постепенно понижающимся звуком «ф-р-р-р!» пронеслась над моей головой и упала где-то сзади. По сравнению с этой страшной, могущественной силой, витавшей в знойном воздухе и приносившей с собой гром и разрушение, по сравнению с этими мощными раскатами орудий, от которых содрогалась земля, я чувствовал себя таким маленьким, таким жалким и ничтожным… Ужас близости смерти мало-помалу начал, как холодная струя, проникать в душу каждого. Солдаты лежали как пласты, не смея пошевельнуться. Многие бессмысленно нагребли вокруг себя оставшуюся после уборки хлеба солому, думая этим защититься от глаз противника. Глупцы! Они не понимали того, что враг стреляет не по отдельным людям, а по массе. Некоторые солдаты укрыли голову в руки, и таким образом, лежали ничком и, казалось, спали. Я с тайным удивлением смотрел на них и думал, как это человек может дремать в такую минуту. Но в действительности они не спали, а на них просто нашло какое-то оцепенение или, скорее, если можно так выразиться, обалдение. Они ничего не хотели знать, ничего не хотели видеть и слышать. Им казалось, что они обречены на гибель, и потому, уткнувшись лицом в землю, покорно ждали своей участи. Я обращался к некоторым из них, кричал, ругал, они поднимали голову и устремляли на меня тупые и исполненные ужаса глаза. По моему телу пробежала холодная дрожь. Под ногами словно разверзлась какая-то бездонная темная пропасть, при виде которой меркло воображение и кружилась голова… Я с волнением поглядывал в сторону 3-го и 4-го батальонов и замечал, как там солдатики смотрели куда-то влево, прицеливались из ружья, стреляли, потом, выстрелив, чего-то припадали к земле, словно от кого-то прячась. Оттуда раздалось несколько резких хлопающих как бичом звуков, гулко застрочил пулемет, но только медленно, будто вот-вот остановится, видно, что не наш…

С левой стороны довольно часто начали прилетать, как пчелы, пули… Сердце мое замерло. «Неужели проклятые австрийцы обошли наш левый фланг?» – пронеслось у меня в голове. В это время я увидел, как слева, в соседней роте, некоторые солдаты, пригибаясь, испуганно принялись перебегать назад. «Господи, что это?! Отступают?!» – подумал я, и все вдруг перевернулось во мне. Слева усилился ружейный и пулеметный огонь. «Тс-тт… тс-с-и-у… вж-и-у-у…» – запели чаще пули. Действительно, на левом фланге один наш батальон дрогнул и немного подался назад. Австрийцы, ободренные этим успехом, опять перешли в наступление по всему фронту, видимо, делая последние гигантские усилия сломить стойкие русские войска. Наши батареи, стоявшие позади нашего батальона и поддерживавшие до этого момента лишь редкий огонь, вдруг снова заревели с неимоверным бешенством, словно почуяв опасность… Опять над головой завыли снаряды, в воздухе повис какой-то сплошной стон от неумолкаемого грома орудийной пальбы и разрывов наших и неприятельских снарядов. Справа слышались частые дружные залпы рот второго батальона. По всему неприятельскому полю как горох рассыпались тысячи пуль, поднимавшие почти сплошное облако пыли, которое как завеса закрывало собой наступавшие цепи противника. Бой разгорался с новой силой. Ротный командир приказал мне с полуротой передвинуться на линию первого взвода. Я закричал изо всей мочи, куда перебежать, но вокруг стоял такой гром, что голос мой едва услышали даже те, кто был близко от меня. Я поднял первое отделение 3-го взвода, согнувшись, добежал до 2-го взвода и расположился цепью левее его, а остальным дал знак рукой, чтобы они сделали то же самое. Когда, таким образом, передвинулась вся полурота и залегла против лощины, я прошел от правого фланга к левому, успокаивая солдат и показывая им видневшуюся часть деревни Жукова, откуда можно было ожидать появление противника. Затем я стал посреди цепи и смотрел в бинокль на деревню, на выступ, лежавший впереди нас и не позволявший видеть, что происходило в лощине. «Может быть, австрийцы уже близко. Может быть, они сейчас выскочат на этот бугорок», – как вихрь проносилось у меня в голове, и я слышал сквозь гром орудий, как стучало мое собственное сердце. С трепетом и едва сдерживаемым волнением я ожидал атаки противника.

– Ну смотрите же, ребята, цельтесь хорошенько, когда прикажу стрелять!

– Постараемся, ваше благородие! Назад не побежим! – отвечали они.

В это время два солдатика из соседней роты слева выдвинули вперед пулемет и, направив его в сторону деревни Жукова, открыли огонь. «Вот молодцы», – подумал я, обрадованный, что поблизости оказалось такое страшное, незаменимое в бою оружие. А между тем пули летели со стороны левого фланга все чаще и чаще, то нежно посвистывая над головой, то ударяясь со стуком в землю.

– Ой, братцы, я ранен! – вскрикнул солдатик, лежавший неподалеку от меня.

С испуганным, перекосившимся от боли лицом он схватился обеими руками за левую ногу, на которой выше колена виднелось красное мокрое пятно. Какое-то неприятное чувство вдруг защемило меня.

– Ну, иди к фельдшеру, он тебя перевяжет, – проговорил я и отвернулся в сторону.

Раненый с легким стоном попробовал встать на ноги, но не мог, тогда соседний солдатик подхватил его под руку и медленно повел назад, на противоположный скат, и там ему сделали перевязку. Через несколько минут после этого ранило еще одного солдатика, но на этот раз в бок, так что пришлось его вынести на руках. Все угрюмо молчали, припав к земле и держа ружья при себе, готовые по первому моему знаку открыть убийственный огонь. Я стоял во весь рост и смотрел вперед в бинокль, стараясь быть спокойным и не обращая внимания на свистевшие около меня пули. Их «цзыкание» и нежное пение не производили на меня почти никакого впечатления. Животный инстинкт самосохранения еще не пробудился во мне, потому что, хотя я и знал, что в приятном посвистывании незримых пуль таится сама смерть, но физически моя природа еще не воспринимала во всей полноте этих подчас нежных для слуха, но в то же время страшных по существу звуков. Нервы у меня были еще совершенно свежие, и потому тогда я действительно не боялся «жужжащих ос». Даже и то, что эти «осы» ужалили несколько солдат, только слегка встревожило меня. Не то же ли бывает и в жизни? Ребенок, например, видит сверкающее пламя свечи, оно манит его к себе, оно нравится ему своим блестящим видом. Ребенок протягивает к нему маленькие, нежные ручонки, не испытывая страх, так как не знает, что такое огонь, с улыбкой на детских устах хватает его, но вдруг обжигается, плачет и в другой раз уже побоится даже близко подойти к огню…

– Ваше благородие! Вы бы лучше легли на землю, а то вишь, как пулями садит, того и гляди заденет, – посоветовал мне какой-то добрый солдатик с молодым, почти безусым, но простодушным лицом.

– Ничего, брат, как Бог даст! Коли суждено, так везде тебя пуля найдет, – наставительно проговорил я, и в ту минуту я и сам твердо верил в то, что сказал.

Вдруг что-то с силой рвануло меня за шаровары немного выше колена. Не сдвигая ноги, я слегка нагнулся и увидел в этом месте две маленькие дырочки. Пуля пронизала сукно, но даже не оцарапала кожи. Если б она попала на волосок ниже, то я на всю жизнь остался бы, вероятно, хромым, так как раздробление коленного сустава трудно вылечивается. Я не смутился, даже напротив, какое-то горделивое чувство и удовлетворение наполнили мою душу. Сняв фуражку, я набожно перекрестился и снова направил бинокль в сторону врага. Меня разбирало нетерпение; я ничего не понимал и не знал, что делалось вокруг. Ни от кого никаких распоряжений мы не получали и, казалось, были предоставлены самим себе. Но молодая кровь во мне кипела, и в душе зажегся воинственный пыл. Ведь на моих глазах разыгрывалось настоящее сражение. Все, что раньше жило только в моем воображении, в мечтах, теперь воплотилось в суровую и страшную действительность. И я жаждал окунуться с головой в эту чудовищную стихию ужаса, крови, страданий и смерти…