Благодать (СИ) - Титов Алексей - Страница 53

— Какая, на хрен, Елань? О чем вообще ты вот сейчас лопочешь?

— Лопо-о-очешь! — протянул Петропанкрат с неприязнью. — Молокосос, а туда же…

— Ладно тебе, старый. Чего выкобенился? Я ж по-русски говорю: спасибо за заботу и все такое, а теперь колись, что тут за херня происходит и как мне из нее выкарабкаться, и я умотаю, прежде, чем ты перекрестишься.

— Тебя бы к Первому, да на разнос.

— Это что еще за птица? Председатель ваш? А говорят, умерла деревня.

— Какой там председатель! Чего ты дурака ломаешь? Я ж говорю: Первый. Первый он и есть. Ладно, большего пока не скажу. Доберемся, а там тебе уж все расскажут и, ежели все нормально, поводыря даже дадут, если ты такой вот гордый да гонористый блудишь по лесу, как телок тупой.

— Прям кино какое-то. — Иван чувствовал себя закипающим чайником. Старый хрыч натурально гнал. Он напоминал всех этих горластых пенсионеров сразу. Таким только дай глотку подрать да поколотить себя в хилую грудь. А есть ведь некоторые молодые, которым наплевать на уважительное отношение к старперам, ведущим себя откровенно хамски.

— Сам ты – кино. Связался на свою голову. Оставить тебя надо было, теперь бы башка не трещала от недосыпу.

— Еще раз говорю, спасибо за помощь. Правда, спасибо. Сколько надо, я заплачу. Дед, я в самом деле благодарен, но на этом наши взаимоотношения и заканчиваются, уяснил?

— Это вряд ли, — непонятно ответил Петропанкрат.

— Дед, если дорогу не хочешь показать, разъясни хоть, как вы вообще тут ориентируетесь. Я-то и впрямь, как теленок, в трех соснах заблудился, — решил подыграть старому Иван, чувствуя сам к себе отвращение. — Шел, вроде, по просеке, а выходило, что в одно место возвращался, причем, насколько помню, нигде не сворачивал.

— Так то ж Тришка, — разъяснил старик тоном няньки, уставшей от дурацких вопросов подопечного.

— Это… пень тот, что ли? — спросил Иван, балансируя на тросе нормального мировосприятия и судорожно пытаясь сохранить равновесие под порывами ветра безумия. Неужели он это действительно видел? Эту гнилую огромную чурку, перекрывшую ему дорогу и уставившуюся на него своим единственным не выражающим ничего глазом, эту несуразную корягу, заковылявшую прочь на своих лапах-корнях, как только мужик сурово окликнул ее? Или его? Тришка – это просто Тришка? Или производное ласкательное – да ты точно свихнулся! – от Трифона?

— Сам ты пень, — насупился старикан.

— Дед Панкрат, у тебя в башке заело это «сам» да «сам». Не в детсаду, в натуре. Знаешь, мне вчера такая хренотень примерещилась… — Иван вроде как невзначай подвел старика к интересующей и пугающей теме, и ожидал опровержения кажущейся реальности своего видения, наверняка вызванного лишь усталостью и перенапряжением глаз в потугах разглядеть что-либо примечательное, кроме огонька лампы, на который сюда прибрел, как безмозглый мотылек. Только не крылышки опалил, а, похоже, голову.

— Ага, как же, — злорадно усомнился старик. — В таком разе, значит, и я тебе примерещился.

— Теперь уже и не знаю, — растерялся парень.

— Вот и ладно. Теперь ты покарауль, а я перекемарю.

— Чего караулить-то?

— Да мало ли. Ты-то вон приперся. Неровен час, еще кого принесет.

— Я же, вроде как, заблудился.

— Это Тришка тебя попутал. Я и сам его иногда боюсь. Ты, слышь, как надоедать начнет, скажи так, как бы между прочим, будто и не видишь его: «Эх, мне бы чесночку», - он и отстанет. М-да, как Фролова вспомню…

— А это еще кто? — спросил Иван тупо, физически почти ощущая, как осколки рационального мышления пронзают его несчастный мозг.

— Да был тут у нас такой же вот, как ты, всё говорил, обман, мол зрения и воздух загазованный. Ага, как же, это в лесу-то. Погрызли его.

— Волки? — Иван покосился на дверь.

— Да говорю же, лешаки. Хоть и не насмерть, а всё одно, добить пришлось. Тришка аккурат тогда и сбежал, гад. Ко мне прибился. Может, сожрать хотел, да на черный день заначил. Это ж толку-то со стариковского мясца – расстройство живота одно.

— Ты это серьезно, да? — по лицу Ивана стала расплываться растерянная ухмылка человека, еще не уяснившего сути анекдота, но не желающего проявить собственное тугодумие перед ржущими товарищами. Он даже вдохнул глубоко, чтоб было чем хохотать.

— Мне жить-то осталось чуток, так что я не трачу время на всякие глупости. Мне б только пчелок додержать…

— До чего?

— Пока солдатики не вернутся. Для наших-то медок. На опарыше приедут.

— Ясно, — протянул Иван. Ему вдруг стало все действительно понятно: и что сам заработался настолько, что кошмары наяву видит, и то, что дед явно безумен, и то, что попался на россказни шизика, по которому плачет психушка, в каковую Петропанкрат точно не попадёт — «скорая» в леса не ездит. — Я, наверное, прямо сейчас и уйду.

— Как хочешь. Обратно не поволоку.

— А рассвет скоро?

— А это Тришка знает: как захочет, так и будет. Всё, я спать буду, а ты – хоть на голове стой. Но совет послушай: уж лучше со мной в Елань, чем одному, в ночи – в лес.

Старик со крипом костей и досок рухнул на топчан, и через полминуты уже похрапывал.

И впрямь, не было резона переться в чащу ночью, не имея даже фонаря. Да и будь он, как ориентироваться среди этого растительного безобразия? Хотя, может, снять тот, что над входом? Или взять со стола эту уродливую лампу с вогнутым, давно не полированным, отражателем? Иван не решился на воровство, разъясняя себе нежелание тотчас покинуть избушку верностью чувству благородства: его же попросили подежурить. Так что он расположился на ящике у окошка, положив перед собой сигареты и зажигалку, приспособил под пепельницу снятое с посудной полки блюдце с выщербленными краями, и принялся наполнять сымпровизированную пепельницу окурками, выстраивая из охнариков кособокую модель колодезного сруба. Окурочный колодец довольно скоро наполнился пеплом, а потом и вовсе потонул в нем. Избушку заволок дым, и хотя глаза от него слезились, Иван все же не стал открывать дверь – вдруг хозяина протянет, вдалбливал себе эту мысль и открещивался от тех, что пугали желанием открыть дверь и возможностью обнаружить в проеме любопытствующую морду.

Так что же, неужели это было именно то, что растерянное сознание не знало, в какие свои закоулки пристроить? Он снова и снова прокручивал перед мысленным взором сценку с этим долбанным Тришкой, и ничего в ней не менялось. Образина была всё такой же расплывчатой, нет, меняющейся, зыбкой, струящейся, но одновременно и твердой – он-то, прежде чем обернуться, уперся в тварь. Как ни прискорбно для здравого рассудка, следовало признать, что будь Тришка и впрямь лешим – лешаком его назвал лесной отшельник, - а не потерявшим даже уродский облик инвалидом, сдружившимся с чокнутым Петропанкратом, это объяснило бы блуждания Ивана по лесной дороге.

Он размышлял над этим и приходил к одному отвратительно простому выводу, поганому тем, что подтверждал плачевное состояние его психики: нервный срыв мог быть следствием несуразной погони, сумасбродным беспокойством о Маше и неспособностью, невозможностью повлиять на абсурдность происходящего.

От выкуренного голова трещала, в легких саднило, в горле пекло, словно оно покрылось медленно стекающей в легкие смолой, глаза выжигало. Иван чихнул, и вдруг перед ним предстал печальный пейзаж с окровавленной майкой у покинутого Машиной компанией автобуса. Придется признать, что хозяину майки не случится сожалеть о загубленной шмотине. Сожрали бедолагу. Вот оно, безумие, подумал Иван.

Его блуждающий в дымной мгле взгляд остановился и сфокусировался на штанине джинсов. Блямбы грязи покрывали штаны будто камуфляжными разводами.

В окошко билась плеть молодой поросли, словно на ночевку просилась. Самим места мало, подумал Иван жлобски и опять уставился на штаны, разглядывая пятна и находя их похожими на контуры каких-то постапокалиптических тварей. И свободной от разглядывания вернисажа на собственных штанах частью сознания пытался ответить на вопрос: а может ли быть в лесу вообще ветер силы достаточной для того, чтобы ветки вот так хлестали по стеклу? Да и не было, вроде, под оконцем ни куста, ни деревца.