Проклятие виселицы (ЛП) - Мейтленд Карен - Страница 22

Элена лежала на утоптанном земляном полу, руки и ноги у неё слишком отяжелели, чтобы двигаться. Над ней, поддерживая, промокая тряпкой потный лоб, склонилась мать. Она что-то тихонько ворковала, будто это её дочь была новорожденным младенцем. Спина Элены затекла и онемела от холода жёсткого пола. Когда боли усилились, женщины сняли её с высокой кровати, разгребли камыши, задрали юбку и уложили голыми бёдрами на сырую холодную землю — чтобы она смогла взять силу у матери-земли, породившей всех людей.

Так рожали много поколений женщин Гастмира, и Элена знала, что даже возражать против этого не стоит. Теперь ей отчаянно хотелось вернуться в кровать, свернуться клубочком от боли и отчаяния и никого не слышать, но она слишком измучена, чтобы подняться.

— Ну же, милая, — уговаривала Гита. — Знаю, ты очень устала. Но просто позволь ребёнку сосать, потом он уснёт. Ему нужно материнское молоко. А если ты боишься уронить малыша, я помогу его подержать.

Гита попыталась подтолкнуть хнычущего младенца к Элене, но та подняла руку, как будто защищаясь от палки.

— Уберите его, — всхлипнула Элена. — Мне он не нужен. Я не хочу его видеть.

Женщины заохали и принялись плевать на пальцы, чтобы защититься от зла, которое непременно придёт вслед за такими словами.

— Просто стыд такое говорить, — проворчала мать и больно ущипнула Элену за руку, как делала, когда дочь была маленькой и плохо себя вела, заставляя стыдиться перед соседями.

Она бросила взгляд на пустую колыбель, куда Гита уже положила веточку омелы и посыпала соль — чтобы ребёнка не забрали духи.

— Я знаю, знаю. Хочу, чтобы его забрали, — расплакалась Элена.

Мать испуганно перекрестилась и застонала:

— Пресвятая Богородица и все святые, спасите нас. Она не понимает, что говорит.

Гита трижды легонько ударила Элену по губам.

— Не говори так, они услышат и заберут ребёнка.

Джоан поджала губы.

— А я знала! Знала, что она никогда не станет хорошей матерью. Я предупреждала Атена, да разве он послушает? Вы же слышали, какие ужасные вещи она говорила ещё до того, как бедный ягнёночек родился. Одного этого достаточно, чтобы напугать младенца. Просто удивительно, что он не родился с двумя головами и хвостом.

— Она станет чувствовать себя иначе, когда ребёнок потянет её соски, — успокаивающе сказала соседка. Она похлопала Джоан по плечу, словно желая утешить в горе, причинённом такой бессердечной невесткой.

Женщины вытерли ребёнка, но Элена всё равно чувствовала от него вонь родильной слизи и собственной крови. Ребёнка не мыли водой. Детям не положено мыть руки, пока им не исполнится год, иначе им никогда не скопить богатства. Среди сотни других заповедей Джоан не раз напоминала Элене об этом за последние месяцы — как будто это могло хоть как-то ослабить её страх за ребёнка. Ничто не могло ей помочь. Мандрагора сделала всё, что обещала Гита. Она показала Элене конец сна, и теперь она уже точно была уверена, что обречена убить собственного ребёнка.

Элена лежала на холодном полу, пока Гита клочком соломы очищала кровь и слизь с её бёдер. В дом вернулась Джоан с маленькой ступкой в руках.

— Я только что рассказала своим пчёлам, что у нас в семье прибавление. Теперь нужно помазать ей соски мёдом и маслом. Пусть бедный малыш почувствует вкус, а пчёлы дадут ему силу и сделают характер лучше.

Элена почувствовала, как распахивают её промокшее платье. Она попыталась оттолкнуть, но мать крепко сжала ей руки, а свекровь грубо намазала воспалённую грудь липкой смесью мёда и масла.

— Масло даст ему доброе здоровье. А мёд защитит бедного малыша от духов. — Джоан мрачно покачала головой, как будто считала излишними все эти предосторожности, ведь Элена безо всякой причины искушает дьявола.

Они крепко держали Элену, и та не смогла оттолкнуть ребёнка. Она чувствовала, как крошечное личико прижимается к её груди, тепло щеки, движение. Мягкие маленькие губы сжали сосок, вызывая в её теле сначала волны боли, потом удовольствия — как Атен в их первую ночь. Её тело расслабилось от тепла крошечного свёртка, прижимающегося к голому животу. Элена высвободила руки, баюкая сына, и вся решимость не прикасаться к младенцу растаяла, как масло на солнце.

Но даже в этот момент, когда она навсегда полюбила своего драгоценного малыша, Элена словно слышала крик изнутри:

— Нет, нет, я не могу. Мне нельзя брать его на руки. Я причиню ему боль. Я знаю, так и случится. Я убью своего маленького сына.

Раф искоса глянул на холодное серое небо, проглядывающее сквозь едва покрывшиеся молодой листвой ветки деревьев. Над равниной собирались тяжёлые облака, и свет дня уже начинал угасать. С невысокого холма он хорошо видел покачивающиеся на якоре корабли — когги [18] — в гавани залива Брендона. Подавшись вперёд, он пристально всматривался в сторону болот, окаймлявших твёрдую землю, но не мог разглядеть никакого движения среди зарослей камыша. На самом деле он и не надеялся ничего увидеть — в глубоких болотных озёрах могла скрываться дюжина маленьких лодок, и никто не заметит их, пока они не выйдут в открытые воды залива.

— Они не тронутся с места, покуда как следует не стемнеет, — проворчал голос сзади.

Испуганный Раф резко обернулся — и услышал смех. Он не заметил, как подкрался Тальбот. Ноги у старого солдата стали кривые, как обручи на бочке, однако он до сих пор умел двигаться бесшумно, словно наёмный убийца.

Тальбот в низко надвинутом на грубое лицо капюшоне протиснулся в укрытие между деревьями, где лежал Раф, и в знак приветствия слегка ударил кулачищем по его руке.

— Помню, бывали времена, когда ты приставил бы мне к горлу нож прежде, чем я подобрался бы к тебе на расстояние удара копья.

— Я заметил тебя, горилла, — соврал Раф. — Ты такой шум поднимаешь, что топот и на "Святой Катарине" услышат.

Они знали друг друга двадцать лет, но старый бродяга нисколько не изменился с их первой встречи в Акре. Тальбот тогда был сапёром [19] — одна из худших должностей а армии крестоносцев. Сапёры прорывались под стены города и поджигали их, чтобы ослабить и обрушить, а защитники в это время сбрасывали им на голову снаряды. Сарацины рыли встречные туннели изнутри города. Если подземные ходы встречались, враги сражались в кромешной темноте узких подземелий. Чтобы выжить там, нужно было обладать выносливостью и бесстрашием горного льва — как Тальбот.

Раф приветливо улыбнулся другу.

— Но я не ожидал увидеть тебя здесь. Твоим парням не терпится получить деньги?

— Я пришёл прикрывать твою спину, Бычок, — возмутился Тальбот. — Если люди с болот увидят, что ты шпионишь за ними и их грузом — твоя жалкая тушка окажется на дне самой глубокой трясины, и выругаться не успеешь. Ну, а я могу им сказать, что ты просто бедный дурень, который не позаботится о своей заднице, если её не пнуть. Достаточно только глянуть на тебя — и понятно, что так и есть.

Скажи такое кто-то другой — Раф не раздумывая уложил бы его на лопатки, но сейчас он просто усмехнулся. Там, где Тальбот не мог уладить дело кулаками, он умел справляться при помощи слов, по крайней мере, с простыми людьми. Однако он не слишком хорошо умел вести такие беседы со знатью, не навлекая на себя проблем. Если бы не Раф — качаться бы Тальботу на виселице, повешенным собственным командиром. Этот долг перерос в прочную и постоянную дружбу между двумя столь разными людьми.

Раф знал, что может довериться другу и с его помощью получить сообщение о появлении на побережье "Святой Катарины". В распоряжении Тальбота имелась целая сеть уличных мальчишек и лодочников, знавших каждый дюйм реки от Норвича до Ярмута. В Ярмуте даже собака не могла бы тявкнуть, чтобы об этом не стало известно Тальботу. С помощью своей сети подонков он мог получить что угодно — лишь бы кто-то за это заплатил — но если заказчик хотел, чтобы его кишки оставались в брюхе, разумнее было не спрашивать, каким образом.