Проклятие виселицы (ЛП) - Мейтленд Карен - Страница 61

Он торопил священника и чувствовал, что тот сопротивляется каждому шагу, но Раф тянул его легко, как ребёнок тряпичную куклу. Он остановился перед воротами поместья, отворил их так тихо, как только мог и, заглянув в них, убедиться, что двор пуст. Никого. Он затащил священника внутрь и быстро повёл к сводчатым аркам под Большим залом.

Раф принял меры предосторожности — нашёл женщину, которая бы отвлекла привратника, и пообещал постоять на воротах вместо Уолтера в обмен на некое выдуманное одолжение, о котором его попросил. Та женщина давным-давно отцвела, её всклокоченные волосы уже поседели, лицо обезобразила оспа, но Уолтера не интересовало её лицо. Привратник отправился в деревню с такой широкой улыбкой, которая буквально поделила его старое морщинистое лицо пополам.

Уолтер в ответ заверил Рафа, что тот может спокойно спать в надвратной башне, а если кто-то приблизится к воротам, пара собак лаем поднимет его хоть из могилы. Собаки непременно так бы и сделали, если бы Раф не угостил каждую сочным куском баранины, щедро смазанной маковой пастой. Теперь эти псы испускали единственный звук — глубокий и громкий храп.

Раф подвёл священника к заднему ходу в подвал и открыл люк, а затем решётку, закрывающую яму для заключённых. Как только он поднял деревянную крышку, из отверстия хлынуло зловоние, от которого даже опытного, побывавшего в битвах воина вывернуло бы наизнанку. Священник стянул капюшон и закрыл им рот и нос.

— Я подготовился к твоему приходу, взломал стену и открыл гроб, — сообщил ему Раф.

Священник содрогнулся от отвращения.

— Я чувствую. Но делать это было необязательно.

Священник беспокойно оглядывал безмолвный и тёмный двор, дёргая носом, словно испуганная мышь, которая отовсюду ждёт опасности.

— Я прочту заупокойные молитвы, но мы должны спешить, — произнёс он, торопливо перекрестился и встал на колени.

Но едва мозолистые колени священника коснулись каменных плит, как Раф схватил его за руку и опять поднял на ноги.

— Как ты думаешь, для чего я открыл гроб? — прошептал Раф. — Ступай вниз, соверши над ним святое соборование.

У священника отвалилась челюсть, как у повешенного.

— Нет! Нет! Соборование требуется, если человек болен. Если он умер совсем недавно и его дух витает где-то рядом с телом, это тоже разрешено. Но этот человек мёртв уже несколько месяцев, как ты сам сказал, а если бы не говорил — мой нос засвидетельствовал бы это. К тому же соборование разрешено проводить, лишь когда совершается исповедь и таинство покаяния, или, если умирающий слишком болен, чтобы исповедаться, то когда священник, по крайней мере, уверен, что тот скорбел о своих грехах.

— Джерард жил в постоянном ужасе из-за своих грехов. Ни один человек не испытывал такой скорби о том, что сделал.

— Всё это хорошо на словах, — возразил священник, — но как мне это проверить? - И раздражённо добавил: — Всё равно, слишком поздно соборовать тело, так давно мёртвое, и... и кроме того, у меня не осталось елея.

Раф разозлился так, что ему с трудом удалось сдержаться и не вырвать эту тощую лживую глотку.

— Дай мне твою суму, — приказал он.

Человечек инстинктивно покрепче сжал маленькую кожаную сумку, висевшую на поясе, но взглянув на разъярённое лицо Рафа, испугался так, что как только Раф протянул к нему огромную руку, священник дрожащими пальцами отстегнул пояс — смиренно, как невеста, разоблачающаяся по приказу мужа.

Раф полез в суму, извлёк крошечную фляжку с изображением распятия, изящно отделанную серебром, открыл и понюхал, не выпуская из рук.

— А это что, отче, чудо? Должно быть, Бог наполнил твою флягу маслом, пока ты спал.

— Но это всё, что у меня есть, — взмолился священник. — И если мне придётся идти к больному и умирающему — чем я его помажу? Для твоего друга уже слишком поздно, но ведь ты не хочешь осуждать на вечные муки другие души? Представь, что это твоя жена или ребёнок... — он запнулся, с опозданием сообразив, что говорить такому, как Раф, о жене и ребёнке — всё равно, что тыкать палкой в разъярённого медведя.

— Не морочь мне голову, — рявкнул Раф. — Ты заботишься о чужих душах не больше, чем собака о блохах. Хочешь — проверим, хватит ли тут елея, чтобы помазать тебя после смерти? А что для тебя страшнее — путешествовать через море или сгорать от лихорадки в гнилых подземельях короля Иоанна? — Держа в руке флягу, Раф сделал шаг к яме для заключённых. — Помажь его как подобает, и можешь оставить себе несколько капель. Иначе мне придётся самому вылить всё на гроб.

— Нет, прошу тебя! — в отчаянии прошептал священник. — Боже мой, нет! Я сам это сделаю!

Раф закрыл сосуд и вложил в трясущиеся руки священника, а тот схватил её и поцеловал прижимая к губам.

— Тогда тебе лучше с этим не медлить, — поторопил его Раф. - Корабль отойдёт с приливом, и ждать никого не станут.

Маленький человечек безнадёжно сунул флакон обратно в суму, пристегнул её к поясу и поставил ногу на лестничную ступеньку. Он помедлил, бросив на Рафа ещё один умоляющий взгляд, но тот оставался неумолимым, как гранит. И священник стал медленно спускаться в вонючую яму. Раф нагнулся над краем люка, опустив вниз фонарь. Священник уже стоял на сыром полу, глядя на отверстие в стене, за которой лежал гроб. Тело конвульсивно содрогалось от рвотных позывов, он поскуливал, как раненая собака. Он поднял к Рафу бледное лицо.

— Там... нечего помазывать. Только кости и куски разложившейся плоти, и... и большая часть уже расплылась в жижу. Я не могу к нему прикоснуться, — по лицу побежали слёзы. — Прошу вас, прошу, не заставляйте меня это делать.

— Если у него есть кости, значит, ты можешь понять, где были губы, гениталии и руки, — сказал Раф, с уверенностью, которой совсем не чувствовал.

Ему потребовались все силы и каждая капля воли, чтобы не взорваться от крика, не разрыдаться при виде отвратительной вонючей слякоти, в которую превратилось лицо его самого близкого друга.

— Делай это, отче. Делай, или Богом клянусь, я закрою эту решётку и оставлю тебя гнить внизу, рядом с ним.

Священник повесил голову. Потом, шатаясь как паралитик, протянул трясущуюся руку в темноту гроба. Смоченными в драгоценном елее пальцами он трижды сделал по пять крестов — трижды в знак Троицы, пять означало чувства — помазание глаз, ушей, ноздрей, губ, рук, ног и гениталий — или хотя бы тех мест в гнилой плоти, где когда-то были все эти органы, источник людских грехов.

— Я помазываю... я помазываю трижды... святым елеем во имя Троицы, во спасение души во веки веков.

Раф склонил голову и перекрестился. Он молился так пылко, что чуть не пропустил звук шагов во дворе. Но человек, который провёл в ожидании много долгих ночей, стараясь услышать короткий вздох убийцы прежде, чем тот вонзит нож ему в спину или полоснёт кинжалом по горлу, никогда не позволит себе молиться или уснуть, или даже заниматься любовью без того, чтобы его шестое чувство оставалось настороже.

Быстрей, чем выпущенная из лука стрела, Раф вынул фонарь и закрыл люк над ямой для заключённых, услышав, как священник внизу вскрикнул от ужаса. Раф наступил на деревянную крышку, надеясь, что внизу его голос слышен так же хорошо, как и во дворе.

— Кто здесь? — спросил он, стараясь говорить как можно громче.

Раф молился, чтобы у священника хватило ума сидеть тихо, не потерять с перепугу рассудок и не закричать.

— Что это ты здесь шляешься в темноте, мерин?

Чёрт возьми! Это Хью! Последний, с кем Раф хотел бы встретиться этой ночью.

Раф поспешил во двор, чтобы увести Хью подальше от звуков, которые может издать священник, оставшийся там, внизу, в темноте, рядом с разложившимся трупом.

— Как и проложено управляющему, я совершаю обход, проверяю, чтобы никто не попытался подобраться к припасам. А что не даёт спать тебе в такой поздний час — не можешь найти себе женщину, чтобы согреть постель?

Хью нахмурился, и Раф понял, что угадал.

— А тебе только и пользы от женщины, что постель согревать, так, мерин?