Проклятие виселицы (ЛП) - Мейтленд Карен - Страница 86

— Ну и ну. Не та ли это маленькая злобная темноволосая служанка... Холли — так назвал тебя тот парень? Я хорошо помню, ты посмела перечить мне. Сказала, что я напугал мальчишку.

Элена с трудом сглотнула.

— Он и вправду боялся, сэр.

— А ты? Ты боишься? Сдаётся, что нет, иначе не смела бы вышагивать передо мной, выставляя себя напоказ.

Он провёл рукой по её груди, Элена невольно вздрогнула и отшатнулась. Она тут же взяла себя в руки, но знала — Хью почуял её испуг.

Его губы медленно изогнулись в улыбку.

— Или, может быть, ты наслаждаешься лёгким страхом? Получаешь удовольствие, тыча палкой в клетку со львом, чтобы позлить его, посмотреть, так ли это опасно, как говорят. — Он поднялся так резко, Элена чуть не расплескала на них обоих вино из бутыли. Хью склонился к Матушке Марго. — Я передумал, госпожа. Забудь про мальчишку. Какая радость в охоте, когда загнанный зверь забился в угол, ожидая удара копьём? Другое дело — медведица, которая сопротивляется и дерётся. Завалить её — неплохая забава.

— Эй ты, — окликнул он Тальбота, ещё стоявшего в углу. Хью бросил ему мешочек с монетами. — Отведи-ка нас в комнату и позаботься, чтобы никто не побеспокоил.

Ещё до того, как Хью швырнул её в комнату, Элена инстинктивно поняла, что все соблазняющие мужчин уловки, о которых рассказывали Люс и остальные женщины, его только злят. Ни игривые слова, ни дразнящее медленное раздевание, ни нежные ласки у него на коленях — ничто не подействует. Элену объял ужас, но она знала — главное, не показывать страха. Она должна задержать Хью подольше, чтобы Финч успел скрыться. Ей придётся дать Хью отпор — он этого и хотел, а если она хочет выйти отсюда живой, то придётся дать ему всё, чего он пожелает. Разве не так её учила Матушка — дай им то, чего они хотят, и останься в живых? Остальное не важно, только бы выжить.

Хью стоял у противоположной стены, сложа руки, и наблюдал за ней. Между ними разместилась кровать, занимавшая почти всё пространство. Она была вырезана так, что напоминала корабль, с высоким увенчанным драконьей головой носом. По бокам кровати висели верёвки, а на ней кучей лежали мешки с необработанной шерстью, так много, что можно без всякого вреда с головой нырнуть в их глубину. Комнату заполнял запах овечьего жира и влажной шерсти, так всегда пахло от Атена, когда он возвращался со стрижки овец из Гастмира. Элена попыталась сглотнуть подступивший к горлу комок.

Хью принялся расхаживать вокруг, разглядывая девушку со всех сторон.

— Знаешь, кажется, я видел тебя раньше. Я был уверен в этом той ночью, но не припомню место...

— Раньше я работала на рынке в Норвиче, — выпалила Элена, ухватившись за ложь, что выдумала для неё Матушка.

— Так говорили и другие девки, но у меня нет привычки покупать рыбу или женщин на рынке. У меня есть слуги, чтобы принести первое, и даже в мыслях нет опускаться до второго.

Он снял рубашку. На поясе повязана полоска гладкого чёрного меха. Он погладил мех, и на мгновение лицо остекленело, словно он прислушивался к чему-то вдалеке. Зрачки расширились так, что глаза стали казаться огромными чёрными дырами в черепе. Хью вынул из-за пояса длинный нож и провёл пальцем по лезвию.

— Полагаю, теперь ты скажешь мне правду? Или нам устроить из этого игру? Думаю, мне такая игра доставит удовольствие, а вот тебе — нет, обещаю.

Это символ слез. Он для печали и траура, а потому на свадьбу нельзя дарить кольцо с жемчужиной. Но прежде всего, это символ женской красоты, целомудрия, луны и рожденных в море богинь.

Если смертная носит жемчуг на коже, он станет еще красивей, ибо он становится ярче от ее сердечных страстей.

Смертные верят, что в назначенный час устрица раскрываются небу, и оно роняет в нее свою росу, оплодотворяя девственную устрицу, а из этого союза между земным и небесным рождается жемчуг. Так и Дева Мария зачала Святого младенца. А потому жемчуг приносит плодовитость, ведь он плод союза воды и луны и растет в лоне раковины.

Но если бушует гроза, устрицы закрывают створки и удирают в страхе, и тогда жемчужина выпадает и тонет.

Травник Мандрагоры

Она оказалась в огромном пустом зале. Стояла ночь, и комната погрузилась в глубокую темноту, как будто в ней нет стен. Пол под ногами — холодный и гладкий, очень гладкий, как будто идёшь по стеклу. Она держит в руке что-то тяжёлое. Ей трудно дышать. В висках стучит кровь, как капли в глубоком колодце. Она дрожит от злости, от ослепляющей ярости. Она не знает, на кого направлен гнев. Она знает только, что хочет разбить, разорвать, уничтожить. Она уже это сделала, но недостаточно, мало, почти ничего.

Она чувствует движение впереди. К ней кто-то идёт. Она вытягивает руку, чтобы защититься. Она слышит крик.

— Умоляю, не здесь. Не оскверняй это святое место моей кровью. Я недостоин.

Луч лунного света падает на лишённую тела голову старика. Макушка блестит в луче, борода серебряным каскадом спадает со впалых щёк.

Ахнув, она отступает, осеняет себя крестом, голова плывёт к ней сквозь темноту. Старик приближается, и она видит контуры тела в простых чёрных одеждах.

Монах поднимает вверх руки, как будто сдаётся.

— Я выйду с тобой наружу. Там можешь сделать со мной, что захочешь. Я не стану сопротивляться. Но молю тебя, не проливай мою кровь здесь, только не здесь. Я всю жизнь хранил это место, я не вынесу мысли, что моя смерть разрушит святыню, которую я так берёг.

Над луной проплывает облако, и свет постепенно меркнет. Старик приближается к ней, потом обходит, как будто выводит наружу. Он шаркает впереди по гладкому мраморному полу. Потом вдруг спотыкается обо что-то, распластавшееся на пути, и падает. Он с трудом поднимается на колени, наклоняется. Тихо стонет, снова и снова крестясь.

— Господи, помилуй. Я грешен, грешен...

Она идёт вперёд, к старику, шаги отдаются эхом. Он смотрит вверх, поднимает руки защищая голову, словно ожидает удара. А когда она останавливается, глядя на тюк, валяющийся на земле, старик обращается к ней, возвышает голос, полный гнева и горя.

— Как ты смеешь? Да простит тебя Бог, как можно совершать такое кощунство в этом священном месте?

Она опускается на колени рядом со старым монахом. На холодном и жёстком полу лежит тело. Она почти ничего не может различить в темноте, только видит, что тело не движется. Она наклоняется чтобы рассмотреть поближе, луна снова выплывает из-за облаков и луч холодного серебристого света освещает лежащего.

Человек лежит на спине, рядом с ним на светлом полу чернеет лужица крови. Но на теле не видно ран. Она скользит взглядом по шее, поднимаясь к лицу. Две чёрных дыры отмечают место, где когда-то были его глаза. С уголков пустых глазниц тонкой струйкой сочатся кровавые слёзы, чёрные в свете луны. Лицо перерублено поперёк, не раз и не два — не меньше десятка раз, как будто рассерженный ребёнок зачёркивал то, что хочется уничтожить.

Старый монах, по-прежнему стоя позади неё, поднимает лицо к небу, крепко прижимает к груди скрещенные руки и раскачивается взад-вперёд в безумном гневе и горе, причитая и бормоча что-то на латыни.

Она протягивает правую руку, чтобы осенить крестом бездыханное тело. И только тогда видит, что так крепко сжимали её пальцы. Это нож, с клинка капает кровь.

Ноздри обожгла едкая вонь, Элена пошевелилась. Что-то мокрое и холодное стекало по лбу. Она дёрнулась наугад, раздался бранящийся женский голос и громкий стук об пол.

— По крайней мере, она не умерла.

Элена с трудом открыл глаза, щурясь от света висящего над ней фонаря. Рядом на кровати-лодке на коленях стояла Матушка и прикладывала к голове Элены смоченную уксусом тряпку. Элена попробовала сфокусировать взгляд, но зелёные изумрудные огоньки в чёрных волосах Матушки метались, как рассерженные пчёлы. Язык болел и, казалось, распух, челюсти ныли.