Точка бифуркации (СИ) - Величко Андрей Феликсович - Страница 59

Людям же останется трудиться всякими комсомольскими и партийными деятелями, членами комиссий по улучшению хрен знает чего, общественными контролерами, дружинниками и профсоюзными функционерами. Певицы будут петь «не расстанусь с комсомолом», причем тоже под фонограмму. Правда, трясти при этом ничем не станут, но тут ведь так прямо не скажешь, лучше это или хуже. Художники вместо живодерских перфомансов будут с чувством глубокого удовлетворения созидать индивидуальные или групповые портреты членов Политбюро, а самым достойным доверят даже изображение обоих Ильичей на фоне Маркса с Энгельсом. Тут, правда, есть положительный момент – эти будут хотя бы уметь рисовать. Однако одного этого для того, чтобы проникнуться симпатией к подобному обществу, все-таки недостаточно.

Стоп, стоп, оборвал я слишком уж энергичный взлет своего пессимизма. Ефремов еще в конце шестидесятых писал, что для реализации коммунистических отношений важна не только и даже не столько развитая материальная база, сколько воспитанное с детства разумное самоограничение материальных потребностей. Все правильно, если человеку, всю жизнь голодавшему и соответствующим образом воспитанному, дать возможность лопать от пуза, он или сразу обожрется до заворота кишок, либо, если он способен себя хоть как-то контролировать, быстро отрастит такое пузо, что свои причиндалы сможет видеть только в зеркале. Аналогично те олигархи двадцать первого века, чье нищее детство прошло в коммуналках, испытывают совершенно иррациональную тягу к безвкусной роскоши.

Так, небось, воспитывать же людей надо, во избежание подобного. Да, но как это делать? Где взять рабочие методики?

Через пару минут я понял, где именно. Как часто бывает, искомое нашлось на самом видном месте. Вот взять, например, меня.

Родился я в деревне и до шести лет жил там. Если кто думает, что в конце пятидесятых на селе жилось зажиточно и сытно, то это он зря.

Потом родители переехали в Москву. Первое время мы обитали в бараке неподалеку от только что построенной гостиницы «Украина». Жизнь там была почти как в песне Высоцкого. Помните – «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»? Правда, в нашем бараке комнат было меньше, десятка два с небольшим, зато та самая уборная на четыре очка вообще торчала на улице.

Двадцатидвухметровая комната в коммуналке после таких условий казалась верхом комфорта, почти дворцом. А уж когда мы переехали в хрущевскую трешку, это вообще был полный восторг.

То есть рос я отнюдь не довольстве и сытости. Но потом, когда они наконец в первом приближении наступили, я почему-то не отрастил пузо и даже не начал жрать всякие фуагры пополам с хамонами. И тяги к роскоши не приобрел, скорее наоборот. То есть если мне приходилось контактировать с человеком в дорогом фирменном костюме, я относился к подобному с пониманием. Ну мало ли, может, у него начальник сноб и настаивает именно на такой форме одежды. Сам-то я почти всегда ходил в джинсе, она удобнее, но, наверное, не всем так повезло в жизни. Но вот понять тягу к дорогим механическим часам, которые по всем параметрам хуже хороших и дешевых электронных или, кто привык к стрелкам, кварцевых, мне было не дано. Я сразу начинал подозревать, что с человеком что-то не так. Ну прямо как в анекдоте:

– Прикинь, какой я на прошлой неделе галстук за сто баксов взял.

– Ну ты и лох! Я вчера такой же купил за двести пятьдесят.

А это означает, что меня кто-то смог воспитать в правильном ключе, именно в смысле разумного самоограничения. Осталось только понять – когда, кто, где и как ухитрился это сделать.

Октябренком я, конечно, был, но с тех времен у меня к началу взрослой жизни даже звездочки с младенцем-Ильичом не осталось, не говоря уж о воспоминаниях по поводу каких-то воспитательных процессов.

Пионерская организация? Как же, помню. Галстук, например, правильно завязать я, наверное, и сейчас смогу. Опять же эти… как их… торжественные линейки. И сбор макулатуры с металлоломом. Может, именно там меня воспитали?

Увы, непохоже. Железяки мы, как самые здоровые в классе, таскали на пару с одним будущим почти олигархом. Он потом успел покрасоваться на пятисотом мерсе, в малиновом пиджаке и золотой цепью на шее, прежде чем его пристрелили в конце девяностых. Так что не очень пионерская организация тянет на роль воспитателя.

Про комсомол я могу сказать гораздо больше. Были в нем, конечно, и положительные стороны – например, в школе он почти не мешал жить. А вот про институт так сказать уже не получалось – в студенческое конструкторское бюро МАИ попасть было возможно только через комитет комсомола. Блин, до сих пор помню, как мне там сношали мозги на предмет недостаточной общественной активности!

Правда, позже я даже слегка зауважал комсомольцев.

Дело в том, что СССР разваливала в основном его руководящая и направляющая сила, то есть партия. Разумеется, она это делала не из идейных соображений, а из чисто шкурных – номенклатурные и близкие к ним коммунисты считали, что в обновленной России хозяевами жизни станут именно они. Однако комсомольцы эту зажравшуюся мразоту обломали. В двадцать первом веке в депутатах, высших чиновниках и олигархах осталось совсем мало бывших партийцев – их съели. В основном выходцы именно из комсомольского актива. Причем некоторым даже судимость не помешала. По-быстрому крестились, исповедались у купленного батюшки – и вперед, во власть.

В общем, история показала, что с выращивание воров, проходимцев и приватизаторов на закате своего существования комсомол справился отлично. Однако к воспитанию меня он отношения не имеет, поэтому продолжим поиск.

Семья? Наверное, да. Но главным все-таки были все-таки места, где я проводил почти все свободное время.

Сначала – астрономический кружок во Дворце пионеров. Потом – авиамодельный там же. Затем – 2-й Московский аэроклуб, полеты на планерах, а параллельно – работа в студенческом конструкторском бюро. Эх, какие там были люди!

Вот оно, дошло наконец до меня. Пора разворачивать работу с молодежью. Кому поручить? Да почему бы и не младшей сестре, Ольге. А заодно и ее мужу, он же герой, это наверняка вызовет повышенный восторг у воспитуемого юношества.

Я снял трубку телефона и распорядился к послезавтрашнему утру подготовить борт номер один к полету на Тверской вагоноремонтный завод, где Куликовский работал летчиком-испытателем.

Борт номер один в Российской империи – это дирижабль. Номер два – тоже, он запасной. Вообще-то у меня есть еще три личных дельтаплана, но они даже соответствующих номеров не имеют, летаю я на них не очень редко, но всегда недалеко. Личного самолета нет. Просто потому, что на теперешнем уровне развития техники дирижабль, даже наполненный водородом, немного надежнее аппарата тяжелее воздуха, статистика аварий это подтверждает. Тепловой, наверное, еще надежнее, но почти никакой статистики тут нет. Единственная в России авария с этим типом летательных аппаратов произошла в первом испытательном полете, когда Ники при посадке повредил гондолу.

С наполненными гелием дирижаблями картина похожая. Таковой в России всего один, и в аварии он не попадал ни разу. Ну, а несколько меньшая по сравнению с самолетом скорость… да начхать. Ради двух с небольшим часов разницы на пути от Питера до Москвы трястись в узком фюзеляже, продуваемом сквозняками, слушать рев расположенных как раз по сторонам тесного салона движков, да все это еще при большем, чем на дирижабле, риске слегка разбиться? Ну, когда меня вдруг ни с того ни с сего тянет на романтику, хочется драйва и адреналина, то я, конечно, лечу на самолете Гатчинского авиаотряда. А если нужно просто попасть из одной точки в другую, что бывает гораздо чаще – то на дирижабле. Причем не в пилотском кресле, а в пассажирском. Вот как сейчас, при полете в пригород Твери.

При подлете к месту назначения по радио сообщили, что погода в районе аэродрома мерзкая – нижний край облачности метров сто, видимость четыреста и продолжает ухудшаться. Летел бы я на самолете, пришлось бы или рисковать при посадке, или уходить на запасной аэродром, а дирижабль просто сбросил скорость и начал заход на посадку ползком.