Арвендейл Обреченный. Трое из Утренней Звезды - Злотников Роман - Страница 11

Полноводно и весело бурлила Восточная Торговая. И каждый, кто шел по ней к Утренней Звезде, – башенные шпили которой уже смутно синели в облачной вышине далекой Драконьей Гряды, – был полон радостного предвкушения и от того необычно мил, любезен и ласков с тем, кто рядом с ним. Так всегда у людей: если на душе тепло, кажется, что и весь окружающий мир к тебе особенно расположен. Кажется, что ветер дует в спину не по случайности, а чтобы облегчить путь; мельницы машут своими широкими добродушными крыльями не просто так, а – приветствуя тебя; и в душах людей, что идут вместе с тобой, совсем нет зла, и что там, куда ты направляешься, тебя непременно и с нетерпением ждут…

И чем ближе к Утренней Звезде, тем многолюднее, теснее и веселее становился мир. Дома вырастали обочь дороги все чаще, чистенькие, аккуратные домишки и домики, окруженные любовно устроенными, совсем по-летнему густыми палисадниками. И белые жирные гуси бежали вслед людскому потоку, удивленно гогоча: «Го-го-гости?..», и беззаботные куры вскакивали на заборы: «Куд-куд-куда?..» И жители домиков и домишек показывались из окон и дверей, выбегали к дороге: кто просто поглазеть, а кто и – захваченный общим ажиотажем – присоединиться к шествию…

Предприимчивые торговцы спешно расставляли вдоль дороги палатки, зазывали прохладить брюхо пивом, разгорячить сердце дешевой фруктовой водкой, подкрепить силы ковригой хлеба, масляной лепешкой или куском колбасы. Бродячие музыканты пританцовывали в придорожной пыли, надрывались, внося немалую лепту в общий шум.

А вот – в удобном месте, на пригорке, расположилась диковинная компания, состоящая из горбатого мужика с длинными, свисающими до самой земли ручищами, старухи, сухой и прямой, как палка, и совсем юной девушки. Все трое – и мужик, и старуха, и девушка – выделялись необычайной смуглостью, были одеты в ярчайшие разноцветные лохмотья, а те части их тел, что эти лохмотья не скрывали, пестрели причудливой татуировкой, даже кисти рук, даже пальцы и лица; кроме того, в ушах, носах и губах странных этих людей поблескивали многочисленные металлические кольца, поблескивали и при малейшем движении слышно звенели. Окружающие поглядывали на троицу, взобравшуюся на пригорок, с интересом и некоторой опаской, будто чего-то от них ждали этакого…

– Гацане! – говорили в толпе. – Чумазые, гляди-ка!.. Явились, не запылились.

– Как без них-то!..

– Сейчас представлять будут…

И «этакое» не преминуло произойти.

Горбатый, дождавшись, пока вокруг пригорка соберется достаточно народу, вынул изо рта кривую трубку, причмокнул окольцованными губами, неспешно спрятал трубку куда-то в свои разноцветные лохмотья, поднял длинные руки к небу, несколько раз звучно хлопнул в ладоши и громко произнес:

– Добрые жители славного Арвендейла! Желательно мне потешить ваши глаза невиданным, ваши уши неслыханным! – Горбатый выговаривал слова гортанно и резко, вместе с тем в голосе его постоянно проскальзывали режуще визгливые нотки; кажется, язык, на котором он изъяснялся, не был ему родным. – Знаете же, что мой народ только для того послан в этот мир, что – на потеху людям!

– Ага, – отозвались из толпы, – а еще чтобы его, народа-то, карманы чистить да головы дурить…

– Дозволяете мне потешить вас?

– Валяй! – легкомысленно крикнул кто-то.

– Сдурел, что ли? – тут же попытались урезонить легкомысленного. – А то забыл, как говорят: если рядом гацан – держись за карман!

– А кто у гацана украдет, трех дней не проживет!

Однако у легкомысленного обнаружилось множество сторонников:

– Да пусть покривляются! Что такого случится-то?

– А ежели вдруг чего и выкинут не того, так мы им…

– Их трое всего, а нас вона сколько!..

– Кости переломаем!

– Слышал, рожа твоя неумытая?

– Гляди у нас, на вилы подымем!.. И тебя, и баб твоих!.. Козел чумазый…

Никак не отреагировав на последний выпад (как, впрочем, и на предыдущие), горбун проговорил с поклоном:

– Ну, коли дозволяете потешить вас, добрые жители славного Арвендейла, так тому и быть… – затем вытянул правую руку перед собой, щелкнул пальцами, в которых с легким хлопком тут же материализовался большой бубен. В толпе охнули и притихли. Под звенящий аккомпанемент этого бубна горбун вместе со старухой медленно начал сходить вниз. На пригорке осталась одна девушка.

Все-таки, несмотря на ее татуировки и кольца, она была довольна красива, но красотою грубой, дикарской; особенно притягивали взгляд ее глаза, темные, большие, какой-то нездешний, истинно колдовской огонь мерцал в них.

Подчиняясь мерному ритму бубна, гацанка принялась танцевать. Поначалу медленно, извиваясь к небу одним только телом, будто стебель водорослей под водой; не показывая скрытых под длинными лохмотьями рук и ног, затем – когда бубен стал бить чаще и звонче – она двинулась с места, пошла по кругу. Лохмотья затрепетали, разлетаясь, то обнажая, то вновь скрывая смуглые стройные ноги, руки темными молниями скользнули вверх, принялись рисовать в жарком воздухе диковинные фигуры. Гацанка двигалась все быстрее, легко и грациозно, словно вовсе не касаясь земли, и чудилось зрителям, что руки ее, вьющиеся змеями над головой, будто и впрямь оставляют в голубой пустоте едва видимые рисунки. Кто-то, переговариваясь, тыча соседа локтем, с изумлением узнавал в невесомых, быстро тающих контурах – лесных птиц, зверьков и цветы.

Звон бубна стал непрерывным, пронзительным, и в то же время явственно читался за этим звоном бешеный барабанный ритм.

– Смотри, смотри! – ахнули в толпе. – Вона!..

Видения, творимые гацанкой, как-то очень быстро и незаметно набрали силу. Синекрылые соловьи, розовогрудые чечевицы, пестрые кедровки – сорвались с ее пальцев, порхнули в небо, покружились немного и растворились, как их не было. Огненные белки, длинно-ухие зайцы, серые мышки прыснули под ноги людям – те закричали, запрыгали от неожиданности, но и звери исчезли без следа. Ландыши, фиалки, незабудки взлетели над головами зрителей и тут же истаяли.

Бубен звенел и стучал все громче и чаще, гацанка кружилась быстрее. И скоро публика заволновалась снова, когда увидела, что девушка танцует не одна. Две… нет, три… нет, целый хоровод гацанок, ослепительно высверкивая металлическими колечками на смуглых лицах, кружился на пригорке. Пыль и травяные былинки, поднятые их ногами, осыпали головы людей, но те, завороженные, не шевелились, не смахивали даже сор с волос.

Бубен гремел на пределе человеческого слуха, уже не только стук и звон были в его пении – будто бы несколько самых разных инструментов стали поддерживать его. И хоровод невесть откуда взявшихся гацанок кружился уже и вовсе с небывалой скоростью, хоровод слился в единое разноцветное гудящее колесо, похожее на закольцованную радугу, от мелькания цветов которой до боли рябило в глазах. И это уже не было увлекательно или красиво. Это уже было, пожалуй, страшно.

Ни один человек из тех, кто мог это видеть, не в силах был оторвать напряженного взгляда от удивительного зрелища, не в силах был поднять рук, чтобы заткнуть уши, страдающие от все нарастающего музыкального грохота; окружающая действительность напрочь перестала существовать для них. И не удивительно…

Все, что публика видела и слышала, было как-то чересчур… как-то уж очень слишком… Казалось, еще чуть-чуть, еще минута-другая – и происходящее на пригорке совсем выйдет за пределы человеческих чувств и человеческого понимания. Гремящий и сияющий пригорок скрутит пространство черной воронкой, и в ту воронку повалится, ломаясь, комкаясь, треща по швам, весь привычный мир…

И ровно в ту секунду, когда каждый из зрителей до последней ниточки души осознал эту ужасную вещь – все внезапно прекратилось.

С громовым треском ухнул куда-то слепящий хоровод, оставив только кучку дымящихся разноцветных лохмотьев на вершине пригорка. Последний раз слабо звякнул бубен. И наступила тишина.

Ошеломленные люди не сразу зашевелились и заговорили. Горбатый гацан поднялся на пригорок, тряхнул бубном, который, конечно, сразу растворился в воздухе. И заговорил, насмешливо кривя рот: