Последняя воля Нобеля - Марклунд Лиза - Страница 41

Однажды ему докладывают о новом патенте: кто-то в Англии зарегистрировал изобретение, в точности копирующее его баллистит.

Кто-то украл его работу.

Эти кто-то Фредерик Эйбл и Джеймс Дьюар.

Альфред отказывается в это поверить. Отказывается! Он отказывается предъявлять им иск, им — его друзьям, но у него нет выбора. Процесс длится несколько лет, и Альфред его проигрывает.

К этому времени жить ему остается всего лишь год.

Седьмого декабря 1896 года он сидит за столом на своей вилле в Сан-Ремо, в Италии, и, как всегда, пишет письма. Он всегда пишет письма. На этот раз речь идет о поставках партий пороха из Бофорса, лучшего пороха, пишет он, и в этот момент происходит несчастье, он падает, он просто падает.

Рядом нет ни друзей, ни родственников, ни коллег. Слуги переносят его в спальню; итальянский врач диагностирует апоплексический удар.

Альфред пытается говорить. Он старается что-то сказать слуге, но память его сильно нарушена. Он, великий космополит, бегло говоривший по-русски, по-французски, по-английски и по-немецки, едва помнит шведский своего детства.

Он живет еще три дня.

Три дня он, парализованный, лежит в постели и пытается заговорить.

Слуги понимают одно слово — одно-единственное слово — «телеграмма».

Они отправляют телеграмму его коллегам в далекую Швецию, но те не успевают приехать вовремя. И он умирает, умирает в два часа ночи десятого декабря, умирает так, как боялся умереть: один. И рядом не оказалось никого, кто смог бы понять его последнее слово.

Дождь полил как из ведра, застигнув Аннику под навесом для велосипедов на площадке детского сада. Она стояла, глядя на стену падающей с неба воды. До машины было десять метров; но чтобы до нее добраться, надо было пересечь этот океан.

«Я не могу, — подумала она. — Я больше так не могу».

Ноющая боль в груди не оставляла ее ни на минуту, изматывала, иссушала, уносила силы. Она попыталась глубоко вздохнуть и подняла руку, чтобы помассировать грудь, прогнать боль.

Дети были в безопасности. В комнате, где они кружком сидели возле воспитательниц, было тепло и сухо. Там были люди, которые позаботятся о них. Там были другие дети.

«Я не могу больше просто так здесь стоять, — подумала она. — Все будут смотреть на меня и показывать пальцем, недоумевая, зачем это она стоит тут, распуская сопли. Как это подействует на детей? Посмотрите-ка на эту дамочку, которая стоит там под велосипедным навесом — это не мама Калле и Эллен? Калле, почему твоя мама такая странная? Почему она стоит здесь? У нее что, нет работы?»

О да, у нее есть работа, но ей не разрешают ее делать, потому что те, от кого это зависит, не хотят терпеть ее на работе, не хотят ее видеть.

Она вдруг поняла, что у нее нет сил даже стоять. Она бессильно прислонилась к велосипедной стойке. Дождь барабанил по земле, и капли, отлетая, мочили ей спину.

Переезд встряхнул ее, но теперь все было кончено, жизнь не удалась: рутина, бесплодное ожидание, терпение, удовлетворение низменных повседневных потребностей. Она смотрела на дождь и чувствовала, что вот-вот заплачет.

«Мне надо что-то делать, — подумала она. — Надо придать смысл своей жизни».

Но как быть с детьми?

Она встрепенулась, поразившись собственной беспечности. Насколько эгоцентричной может быть женщина тридцати трех лет от роду?

«На мне громадная ответственность. Все зависит от меня; я должна справиться».

Из сумки донеслось короткое жужжание — пришло сообщение.

Она извлекла телефон и нажала «Открыть».

«Привет, Анника! У тебя идет дождь? Но, надеюсь, все обойдется. Как насчет кофе на следующей неделе?» Подписано письмо было забавно: «Мокрый и одинокий».

У Анники потеплело на душе, тяжесть в груди немного отпустила.

Боссе. Она не смогла сдержать смех. Он не сдавался, не терял надежду, всегда был на связи. Ему было не важно, что она далеко, что между ними время, расстояние и холод. Коллеги не звонили и не писали ей, за исключением Берит. Иногда появлялся Янссон. Но репортеру соперничающего издания она была небезразлична.

«Может быть, — написала она в ответ. — Сегодня иду к бугру, не знаю, чего он хочет. Наверное, у меня будет море времени…» И подписалась: «Сдаться никогда не поздно».

Анника бросила телефон в сумку, отряхнула брюки, повесила сумку на плечо, собралась с духом и бросилась к машине.

Она полезла в сумку за ключами, когда снова ожил сотовый телефон. На этот раз был звонок. Телефон звонил, звонил и звонил, а дождь немилосердно лил, лил и лил ей за шиворот.

— Алло! — крикнула она, пытаясь одновременно отпереть машину, удержать телефон и не уронить в лужу стоявшую на колене сумку.

— Ты никак стоишь посреди Ниагарского водопада? — спросил К.

Вспыхнули габаритные огни, когда Аннике наконец удалось открыть дверцу. Но при этом она уронила сумку, замочив ее содержимое.

— Твою мать! — выругалась она, едва не расплакавшись.

— Все равно приятно слышать твой голос, — усмехнулся К. — У меня есть картинка, которую я хочу тебе показать.

Анника наклонилась, чтобы вытащить из лужи бумажник, губную помаду, упаковку таблеток от головной боли и начатую пачку тампонов.

— Не знала, что ты увлекаешься живописью, — сказала Анника, бросив сумку на пассажирское сиденье.

— Это фотография одного человека, — сказал К. — Я хочу, чтобы ты на нее посмотрела. Может быть, узнаешь.

Она уселась за руль, закрыла дверцу и перевела дыхание.

— Господи, какой дождь. Льет как из ведра, — сказала она, упершись затылком в подголовник.

— Здесь, в Кунгсхольме, дождя нет, — сказал К. — Собственно, здесь вообще никогда их не бывает. Когда ты приедешь?

Большого движения на дороге не было, но из-за дождя Анника ехала до Стокгольма медленно и с трудом.

Нет никакого смысла выкладываться, подумала она. Это закончится хроническим стрессом и смертью от инфаркта. Она включила радио — сто четыре и семь — и принялась думать о Боссе.

В редакции ей надо быть к вечеру.

Андерс Шюман прислал ей СМС, где было сказано, что он хочет видеть ее в три часа. От одной мысли о предстоящей встрече у Анники все внутри начинало клокотать и бурлить.

«Ну что ж, если он хочет от меня откупиться, пусть раскрывает кошелек пошире», — подумала она.

Анника попыталась мыслить рационально, числами: за сколько она хочет продать свою работу? за какую сумму она согласится отказаться от работы, в которую вложила столько времени и сил?

Эбба Романова получила за это сто восемьдесят пять миллионов. Но даже такая астрономическая сумма не принесла ей покоя. Наверное, невозможно продать дело, которое было смыслом твоей жизни.

Господи, скорее бы наступило три часа, чтобы все это оказалось уже позади.

Она вдруг вспомнила, как одна американская миллионерша говорила в какой-то телепередаче: «Тот, кто утверждает, что счастье нельзя купить, просто не знает, где оно продается».

Ехавшая впереди машина тронулась и проехала два метра.

— Черт, как же ты промокла! — сказал К., когда она вошла в его кабинет. — Так ты переехала в свой пригород?

— Самую близкую парковку я нашла возле Пиперсгатан, — ответила Анника. — Вероятно, за последний час в Кунгсхольме катастрофически изменился климат.

К. посмотрел в окно, за которым лил дождь.

— Да, похоже на то, — сказал он. — Иди обсушись. Ты испортишь мой персидский ковер.

— Где картинка? — спросила Анника, упав в кресло.

К. дал ей фотографию, на которой был изображен молодой человек лет двадцати пяти. Он стоял на причале, на фоне большой яхты. Ветер разметал темные волосы. У загорелого молодого человека были ярко-синие глаза и очаровательная улыбка. Анника с трудом подавила желание улыбнуться в ответ.

— Красив, — сказала она. — И что с ним случилось?

— Ты его не узнаешь?