Тайный сыск Петра I - Семевский Михаил Иванович - Страница 29

Между тем допросы продолжались всю ночь. Тихменев, личный враг Деревнина, не уставал; не утомился и господин обер-полицмейстер в уверенности, что его труды сторицею вознаградятся от щедрот благодушной царицы Прасковьи.

От Юрьева, его жены и тещи следователи ничего особенного не узнали; гораздо подробнее и обстоятельнее были ответы провинциал-фискала, составленные с большим искусством человека бывалого, изведавшего всякого рода сутяжничество.

Да и немудрено — вольноотпущенный князя В. М. Долгорукого, он начал службу при «инспекторе» Курбатове в ратуше, с 1706 года был у кабацких и таможенных дел надзирателем, потом инспектором в московской ратуше, был отставляем от одной должности, получал другую, и хотя все это доставалось «не из дач», как сам уверял, но в справедливости его показаний мудрено не усомниться. С 1721 года, при посредстве обер-фискала Нестерова (смертью на виселице поплатившегося впоследствии за взятки и мошенничество) Терский сделан был провинциал-фискалом. Как можно видеть, тесть Деревнина занимал должности и получал места прибыльные, чисто в подьяческом роде, и постоянно пребывал в среде сутяжничества да ябедничества; если ему по должности приходилось составлять ловкие челобитные и доносы, то не менее ловко вывертывался он из обстоятельств самых тесных. Впрочем, на этот раз он мог оправдываться с чистою совестью: за ним не было никакой вины; он только имел неосторожность найти показанное ему цифирное письмо бумагою важною и потом держал Деревнина у себя, но держал не как преступника, а как близкого родственника.

— Помилуй, господин полковник, — говорил Терский Грекову при начале допроса, — ты велел меня допрашивать обер-секретарю Тихменеву, а Тихменев особа подозрительная, и Тихменеву при допросе не надлежит быть. Я подал на него в надворный суд по своему делу доношение, да и ему, Тихменеву, переданы счетные книги у казны царицыной после зятя моего Деревнина.

— Нет, это ничего, пустяки, — возразил обер-полицмейстер, — Тихменеву выходить не для чего. Отвечай ему.

Нечего делать. Терский должен был отвечать и сообщил сведения о том, с какого и по какое время жил у него Деревнин, когда съехал с Москвы и проч. Куда девался Деревнин, того Терский не ведал. По разнообразию вопросов разнообразны были и ответы. Полюбопытствовали узнать, для чего у него мастерской, т. е. палачный кнут?

«Для острастки людей моих, — спокойно отвечал провинциал-фискал, — купил я кнут у носящего человека, в Китай-городе, близ Казанского собора; отчего у того кнута конец-хвостец в крови, того я не знаю; купил его так, с кровью. Из людей же бил только мальчика Спиридонова за воровство и побег, да Егора Боровкова за домовые кражи и подвод ко двору воровских людей; бил их не я сам, а мои же люди, притом не этим кнутом, а кучерским…»

Поделившись столь обычными в то время фактами, Терский заявил надежду, что к 29 сентябрю Деревнин явится в полицию. Основываясь на этом, Тихменев предложил ему подписать обязательство: буде не представит он, Терский, зятя своего в течение четырех дней, то за то взят будет на нем показанный от царицы Прасковьи недочет, виновником которого находят бывшего казначея.

Отобравши подписку, следователи не нашли, однако, нужным освободить Терского для поисков зятя; напротив, заковали его в железа, со строгим запрещением кого бы то ни было подпускать к нему и говорить с ним.

Обвинение на зятя, будто он обворовал казну царицы, Терский положительно отрицал; но сказывал Грекову, что имеет за собой государево дело, которое надлежит объявить в Сенате либо в Тайной канцелярии. Греков вынуждал сказать ему это дело. Терский долго колебался: ему непременно хотелось как-нибудь отделаться от полиции, хоть бы с переводом в Тайную канцелярию. Но, «по многому принуждению», отозвал Грекова в отдельную казенку…

«За зятем моим, — объявил Терский, — такое государское дело, что у него есть некоторое противное письмо царицы Прасковьи к служителю ее Юшкову; а письмо с литерными словами под титлами; в нем нет ничего против здоровья его императорского величества, ни об измене и бунте, но уразуметь его я не мог, понеже оно цифирное».

Греков, может быть, и не подозревая, что это письмо и есть главный повод ко всему делу, не нашел показание Терского достойным тайны и, выходя из казенки, приказал то дело объявить явно.

— Если я то дело объявлю, — отговаривался Терский, — то в страхе буду, чтоб мне то за вину не причлось.

— Объяви не опасаясь, — повторил обер-полицмейстер, — здесь у нас только трех слов судить не велено; а оное ж дело не какое важное: а здесь такая ж канцелярия, как и Тайная.

Тогда Терский нашелся вынужденным повторить свое показание, и оно было записано.

Подозрительность следователя и усердие Грекова доходили до крайности. Один из жильцов в доме Юрьева, Скрипицын, послал к нему в полицию кафтан, подушку, а слугам хлеб на пропитание. Посланный схвачен и немедля подвергнут допросу. Федор Данилов, так звали служителя Скрипицына, весьма обстоятельно рассказал, где и когда он родился, как прежде был в извозчиках, кого возил и с кем ездил, как его прибил и ограбил в одной деревне какой-то Никита Грозный, а его по этому делу в городе Пошехоне посадили в тюрьму; наконец, как, освободившись из нее, он нанялся в Москве в услужение к секретарю генерала Чернышева, к Скрипицыну.

Выслушавши, мало того — записавши рассказ, не имевший ни малейшего отношения к производимому следствию, Греков полюбопытствовал даже осмотреть спину Данилова, и спина — чему нельзя не подивиться — оказалась цела.

26 сентября обер-полицмейстер положил следующие решения: 1) племянниц Терского, Игнатьеву и Еремееву, также служителя г. Юрьева, Петрова, освободить под расписки знатным московским людям, у которых свои дома есть, с обязательством по первому требованию представить людей сих в полицию; 2) служителя Харитона Иванова расспросить в застенке под пыткой[18], куда скрылся его господин, Деревнин; 3) шведа Боровкова и мальчика Спиридонова также допросить в застенке под пыткой: за что и чем именно они биты; 4) Петра Юрьева и жену Терского освободить для сыску Деревнина, но не иначе, как под расписку знатных людей; 5) фискала Григорья Терского «до подлинного розыска и до указу» держать особо под крепким караулом, скованным, дабы «он утечки не учинил и никого к нему не пропускать, понеже он допросом своим сам себя приманил к немалой важности о бесчестии ее величества великой государыни благоверной царицы Прасковьи Федоровны»; 6) пожитки в домах Терского и Юрьева прибрать в одни кладовые под печать и караул. (Эта уборка производилась полицейскими, и можно себе представить, в каком порядке она делалась и в какой целости оказались потом вещи!)

В тот же день для какой-то справки по недочетам казны Прасковьи, оставшимся на Деревнине, сыскали в Кадашевской слободе торговца Курочкина; в бытность Деревнина казначеем он был купчиною при дворе царицы (вероятно, поставщиком или подрядчиком), и потому надеялись добиться от него некоторых объяснений; но, кроме сведений о месте своего рождения, роде занятий и проч., Курочкин не нашел, что рассказать, и его отпустили под расписку.

Любопытно было бы знать, делались ли эти освобождения после некоторых решпектов обер-полицмейстеру? Судя по угодливости Грекова Прасковье и ее клевретам, трудно допустить, чтобы он упускал случай поживиться от доброхотных дателей, особенно, когда эти датели готовы были на все, чтоб только вырваться из смрадных подвалов — в них же было быть нельзя.

Не без страха ждал скованный Терский 29 сентября: в этот день зять его должен был явиться в полицию; буде Деревнин не явится — Терского предадут пытке; а в присутствии поверенного царицы и врага его Тихменева — пытка не могла быть снисходительна. С нетерпением ждали этого дня царица и ее любимец Юшков.

Наконец настало заветное число. Деревнин не доставлен в полицию — и стремянный Никита Иевлев явился в канцелярию с новым объявлением либо ведением; оно было написано резко, сильно; в нем явно выражались досада и гнев Прасковьи. Царица в особенности была озлоблена показанием Терского о цифирном письме: до него дело производилось о краже Деревнина; теперь все увидели, что это не более как маска; главная пружина всего есть таинственное послание; известие о нем, как записано было у Грекова, клонилось к бесчестию имени ее величества. Вот как выразилась злоба госпожи в объявлении ее стремянного: обвиняя Терского в укрывательстве беглого стряпчего, Иевлев писал: