Кольцо богини - Борисова Виктория Александровна - Страница 40

Александр не находил себе места от тревоги. Уже три часа прошло с тех пор, как Конни пошла на Сухаревку, чтобы попытаться добыть хоть немного молока для ребенка, и — пропала. А ведь место опасное! Знаменитая толкучка жила по своим законам, не подчиняясь никому. Даже милиционеры белым днем опасались заходить сюда. А тут женщина, одна, и стемнеет скоро…

Надо было самому идти, конечно, но после того, как в обмен на старинный серебряный портсигар ему подсунули фунт залежалой муки, Конни ходила на базар сама.

— Ты не умеешь! — сказала она, как отрезала. Пришлось подчиниться.

Он ходил взад-вперед по комнате с ребенком на руках, укачивая дочь и пытаясь успокоиться хоть немного. Настенька сначала плакала не переставая, а теперь затихла и только жалобно похныкивала. Александр всматривался в крошечное личико — и сердце сжималось от любви и тревоги.

Он прикоснулся губами к потному лобику. Уже три дня дочка горит в лихорадке. Доктор Старков, что приходил вчера от Иверской общины, только развел руками — воспаление легких! Кажется, сейчас жар немного спал… Может, все обойдется и Настенька поправится? Ну, пожалуйста, Господи, пусть это будет так, что Тебе стоит!

Кажется, весь мир теперь сосредоточился для него в этом крохотном существе. А ведь совсем недавно он и представить себе не мог, что это значит — быть отцом, только смотрел с удивлением и некоторой тревогой на растущий, округляющийся с каждым днем живот Конни. Странно было думать, что там, внутри живет и развивается его сын или дочь…

Холодной осенней ночью, когда дождь монотонно стучал в окно, его разбудил протяжный, долгий стон.

— Конни… Что с тобой?

— Кажется, началось, — вымолвила она сквозь зубы, — беги за доктором. На Полянке, дом Хлудова, во втором этаже…

Ее лицо — бледное, искаженное болью — стояло у него перед глазами, когда он бежал по ночному городу под дождем. Скорее, скорее… Было очень страшно, что Конни может умереть там, в пустой квартире, одна, и маленький человечек умрет вместе с ней.

Нужный дом, к счастью, он отыскал довольно быстро. Поднялся на второй этаж, и шаги его гулко отдавались в тишине. На площадке было темно. Посвечивая себе спичкой (хорошо еще, что коробок чудом завалялся в кармане!), Александр отыскал дверь с табличкой «д-р медицины» и отчаянно забарабанил в нее кулаками. Доктор Старков, что когда-то хвалил Конни за ее ловкие руки и разрешал ассистировать на операциях, вышел к нему, зевая и кутаясь в старое пальто с бархатным воротником.

— Что вы так стучите, молодой человек? Пожар?

Услышав его сбивчивый рассказ, он сразу стал серьезным, сна как не бывало.

— Пожалуйста, подождите. Я буду готов через минуту.

И в самом деле — скоро он вышел, собранный и бодрый, держа в руках свой потертый докторский чемоданчик.

— Идемте. Да не волнуйтесь вы так, все обойдется наилучшим образом.

И верно. Через несколько часов, когда серый осенний день лениво подползал к полудню, все было кончено. Конни лежала в постели, улыбаясь страдальческой, но такой светлой улыбкой, а доктор протягивал ему туго спеленутый кулек, из которого чуть выглядывало красное сморщенное личико. Словно сквозь вату Александр слышал его голос:

— Девочка. И красавица, доложу я вам!

Настенька действительно казалась им с Конни существом неземной красоты. Девочка была тихая, ласковая, почти не плакала, только смотрела вокруг своими огромными синими глазищами, как будто хотела рассмотреть и понять тот странный мир, в котором вдруг очутилась.

А теперь она лежит у него на руках, такая слабенькая, горячая, и тонкие льняные волосики на макушке слиплись от пота… Александр прижимал ее к себе, словно пытаясь влить часть собственной жизненной энергии в тающее от жара тельце, и плакал.

При ней — не стыдно.

А в это время Конни шла через Сухаревку. Прекрасная башня высилась над грандиозным рынком. Кажется, здесь жила еще Древняя Русь с ее слепцами, певшими заунывные песни, с нищими, юродивыми… Матерщина перебивалась причитаниями, древняя божба — разговорами о «керенках», о буржуях, большевиках, о том, что скоро голод будет, и о том, что французы уже высадились в Одессе. Кого тут только не было: и дезертиры, и толстущие бабы из окрестных деревень, враз оказавшиеся безработными экономки, гувернантки и приживалки, степенные чиновницы, воры-рецидивисты… Все это шумело, чертыхалось, покрикивало, притопывало — огромное, шевелящееся человеческое море.

День выдался неудачный. В обмен на старую, еще мамину соболью горжетку с ленточкой никто не дал ей ни капли молока. Конни чувствовала, как под сердце подкатывает отчаяние. Не может она сегодня вернуться ни с чем, никак не может! Там Настенька… Конни чувствовала себя страшно виноватой перед ребенком после того, как у нее пропало молоко. Ну что с того, что ее качает от голода, что по ночам на улицах стреляют и она нервно вздрагивает на каждый шорох? Девочка-то здесь совершенно ни при чем! Ей — надо жить…

Наконец Конни решилась. Она стащила с пальца кольцо с синим камнем, что Саша ей подарил когда-то, и шагнула к первому попавшемуся торговцу:

— За это — сколько дадите?

Толстый татарин, стоящий за наспех сколоченным прилавком, полным всякой всячины, даже не взглянул на колечко. Он сощурил и без того узкие глаза-щелочки, прищелкнул языком:

— Це-це-це, какой женщина! Худой, голодный — а все равно красивый. Каждый день базар ходишь, платье продаешь, кофту последнюю, кольцо вот… Не нужен мне твой стекляшка. Ходи на мой квартир, все тебе будет!

Хотелось закрыть лицо руками и бежать, но Конни не отвела взгляда, только сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

— К тебе, говоришь? И пойду! У меня ребенок умирает! Пусть тебе будет стыдно, не мне!

В глазах ее полыхнула такая ненависть, что, казалось, вот-вот испепелит обидчика. И — странное дело! — татарин вдруг изменился в лице, вскочил на ноги и низко поклонился:

— Прости, ханум! Прости! Бери что хочешь — хлеб, масло… Только не смотри так.

Он совал ей в руки какие-то кульки и бутылочки, а Конни стояла бледная, с отсутствующим взглядом, словно вспышка гнева отняла последние силы. Наконец, она как будто очнулась, схватила нежданное богатство и пошла прочь быстрым шагом, почти побежала, как будто боялась, что отнимут.

«Восплакался Адамий: раю мой, раю!» — гнусавил слепец, протягивая перед собой страшно худые, покрытые язвами руки, и Конни казалось, что прошлое, когда еще не было войны, революции, голода и разрухи, и было тем самым раем — золотым, далеким и прекрасным.

Когда Конни влетела в квартиру, Александр дремал, примостившись в уголке старого дивана с дочкой на руках.

— Смотри, что я достала! — Ее голос звенел от радости. — Хлеб, масло, молоко… Сейчас у нас будет пир!

Она взглянула на ребенка — и тут же осеклась. Девочка дышала с трудом, из груди слышались тяжелые влажные хрипы, глаза закатились, а личико залила прозрачная синева.

То, что было дальше, Александр помнил смутно — как они с Конни бестолково суетились вокруг ребенка, как он бежал знакомой уже дорогой за доктором по ночной заснеженной Москве, оскальзываясь на льду и увязая в сугробах… Все это было похоже на кошмар, когда хочется закричать и проснуться в своей постели, с радостью убеждаясь, что это только страшный сон.

Когда они с доктором вернулись, все было уже кончено. Тельце девочки неподвижно лежало в кроватке, и сразу же было видно, что это — особая, мертвая неподвижность. Синие глазки, которыми он так любовался, закрылись навсегда…

Конни сидела рядом, склонившись над своей Настенькой, словно еще не поняла, что произошло. Доктор, чертыхаясь сквозь зубы, достал шприц из своего чемоданчика, закатал рукав ее платья и сделал какой-то укол, но она даже не пошевелилась, словно не почувствовала.

— Уложите ее. Пусть поспит хоть немного, — бросил он и вышел прочь, словно даже ему тягостно было оставаться в этой комнате, где самый воздух был пропитал смертью и горем.