Добрая память - Хромченко Софья - Страница 2
- Предыдущая
- 2/20
- Следующая
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта:
2
2. Матвей и Авдотья
В дом вошла свекра с улыбкой Авдотья,
С радостью и прижилась она в нем
Скоро, ко всякой привычна работе,
Радуя ближних в усердье своем.
В доме у свекра ее не теснили.
Как родню приняли, впрочем, родня
Ведь и была. По обычью учили
Что здесь да как; всё умела она.
Но в каждом доме отличны порядки
С домом соседним. У свекра в дому
Было побольше, чем в отчем, достатка,
Строже, должно, был и спрос потому.
Шире хозяйство. Народу поболе
Тоже, однако: сам Власий с женой
Да сыновей его с женами трое;
Были и внуки под крышею той.
Братья Матвея давно оженились.
Каждый трех деток нажил. К январю
И погорельцы пожить попросились.
Власий пустил – не прогонишь родню.
Тоже с детьми семья. Тесно тут стало,
Да куда ж деть их? Потом родила
Меньшую, позднюю, дочку Татьяна –
Старшего сына, Романа, жена.
Бабой слыла она бойкой, красивой.
Годы не старили. Строгость ее
Мужа спасала от мысли ревнивой.
Дело горело в руках у нее.
Трудно найти было лучше хозяйки.
А вышивать мастерица была
Пуще всех баб на селе. Без утайки
Душу в свое рукоделье клала.
Будто стежок за стежком вынимала
Сердце горячее – мужа любить
Не довелось. О любви лишь слыхала,
Веря не слишком, что нужно ей быть.
А вот Агафья, та мужа любила, –
Дмитрия, среднего сына, жена:
В девках ему свое сердце открыла,
Жить и дышать без него не могла.
Баба веселая, а не так глянет
Он на нее, уж не мил белый свет.
«Так-то гореть – скоро жизни не станет, –
Вздыхала Татьяна. – Бог спас меня бед!»
Дарья – свекровь с ней была бы согласна,
Коль говорили б об этом. В года
Юных ее лет страдать мужем страстно
Редко кому выпадало когда.
С Власием их по обычью женили
Волей родных. С восемнадцати лет
В мире они да согласии жили,
Хоть и немало им выпало бед.
Старших детей схоронили – до срока
Смерть к сыновьям пришла. В сиром дому
Долго пришлось тосковать одиноко,
Но народились вновь дети в семью.
Сначала Роман, потом Дмитрий. Матвея
Дарья за сорок уже родила.
Пред ним были Агния да Пелагея.
Замуж тех рано семья отдала.
Сестры-погодки в один год венчались,
Выданы рядом. С Авдотьей Матвей
Жил хорошо, чувства в них укреплялись.
Много ли надо для радости ей?
Взгляд его добрый да редкое слово
Нежности тайной. Душа так полна
Жажды растратить себя для другого,
Жажды быть нужной, что мужем жила.
Он же жалел, как не всякий жалеет
Бабу свою, но, по юности лет
Сердца ее оценить не умея,
Знал ли Матвей, что другой такой нет?
Покуда не ведал. Бездетными жили
От свадьбы три года. У свекра в дому,
Впрочем, Авдотью за то не корили –
Внуков довольно уж было тому.
Коли неплодна, как спрашивать строго?
Крест, знать, такой. А Авдотья ждала,
Чтоб понести. С детства слышала много:
Женятся, чтобы детей родила.
Всякому мужу добро иметь сына –
Сытая старость тогда его ждет.
Старость бездетных – большая кручина.
Дитя понесла на четвертый лишь год.
Дочь родилась в сентябре. Прямо в поле:
Вышла работать Авдотья и вдруг
Роды почуяла. Больше, чем боли,
Было в них страху. Понятен испуг.
Ведь до того никогда не рожала.
С глаз людских дальше ее отвела
Старуха-крестьянка, навек в память пало:
Не повитуха была, не родня.
Дочь приняла у Авдотьи. До срока
Та родилась, и казалось родным,
Что и не выживет, этакой крохой
На свет появилась. Поп нынче ж крестил.
Имя нарек ей по святцам – София[5].
Да пояснил он с надеждой живой:
Так назвал, чтоб братья-сестры любили
Ее точно мать. Быть ей старшей сестрой.
Ведь уж, наверное, меньшие будут
После в семье, чтоб как мать берегла.
«Батюшка, жить станет если, уж чудо», –
Вымолвил Власий. Малышка жила.
Набирала вес, крепла. Маланья ж хворала
С осени той: страшно было глядеть
Ближним, как сильно она исхудала.
Ведала: вскорости срок помереть.
Хоть бы не мучиться! Жизни держалась
Для Николая – один пропадет!
Ведь дочерей-то в дому не осталось –
На чужое село вышла Глаша уж год.
Легко ль одному жить? О муже жалела
Пуще себя – в сердце память о нем,
Что о том отроке хилом имела,
После венчанья вошедшем к ней в дом.
Хоть и немалые минули лета,
А по привычке всё, что и тогда,
То примечала, как бедно одет он,
То, что берет себе много труда.
Ведь надорвется! У Бога просила,
Чтоб за добро Николаю послал
Долгую жизнь да снести ее силу,
Да мирную смерть… Овдовев, горевал.
Вновь ожениться не вел он и речи –
Стар уж к кому-то еще привыкать!
Сызнова пало сиротство на плечи,
Злее какого вовек не сыскать.
Прежде – не то. Понесла тут Авдотья
Бремя вновь скоро. На сей раз была,
Сколько могла, осторожна в работе,
Да и семья ее уж берегла.
Есть кому спину гнуть. При повитухе
В доме рожала. Родить довелось
Ей, как в тот раз, без особенной муки,
Но над детьми позже плакать пришлось.
Двойню она родила – обе дочки!
Покуда ходила, проникся Матвей
Мыслью иметь уж на сей раз сыночка.
Хмуро глядел он на двух дочерей.
Те вскоре померли: в дом скарлатина
С кем-то из старших детей вдруг вошла.
Двойню болезнь свела быстро в могилу.
Взвыла Авдотья – потеря страшна.
С горя, боялись, умом помешалась.
Стихла в печали глубокой. Матвей
Видел: былого в ней мало осталось.
Не узнавал он Авдотьи своей:
Сгорбились плечи, глаза потускнели.
Слова ему не хотела сказать,
Будто виновен он был, в самом деле,
В том, что случилось детей потерять.
Ведает Бог, не желал он им смерти!
Сделалось тошно Матвею в дому.
«Тятенька, в город поеду, поверьте
Больше, чем здесь, там семье помогу.
Я на завод поступить хочу». Власий
Сыну позволил. Когда уезжал,
Вдруг, опалив верой в прежнее счастье,
Взгляд у Авдотьи теплее чуть стал.
Город неласково встретил Матвея:
Труд был тяжелый и мучил его
Собой с непривычки, как чувствовал, злее
Будней крестьянских, привычных давно.
Матвей поступил на завод сталеваром.
Рабочий день длился двенадцать часов,
А получали рабочие мало,
Особо кто был из крестьянских дворов –
Квалификации те не имели.
Брали охотно их – меньше платить.
В тяжком труде проводя дни, не смели
Брани начальства они возразить.
Гордый Матвей бранью той тяготился
Пуще усталости. Не для того
Он на свет Божий, конечно, родился,
Чтоб унижали чужие его.
Отцу-то побои прощал с малолетства,
Так ведь отец родной!.. Чтоб сократить
Людям зарплату, вернейшее средство –
Штрафы. А семьям с детьми на что жить?
После всех штрафов порой оставалась
У нерадивых (Матвей признавал
Это) такая ничтожная малость,
Что сам тем деньгами порой помогал.
Много Матвей зла и подлости видел
К людям простым, всё начальство да знать
С истовой яростью возненавидел.
Царя пристрастился открыто ругать.
Знает, мол, царь, как живет народ худо,
А не поможет. Его бы долой –
Жили б иначе, на троне покуда,
Правды не сыщет рабочий простой.
Между рабочих Матвея любили,
Слыл добродушный, прямой человек.
Скоро ему по секрету открыли:
Клонят к закату монархии век.
Литературу запретную дали.
Матвей прочитал, загорелся: царя
В ней, как и Церковь, изрядно ругали.
По жизни судил своей: пишут не зря.
Рабочий стал люд близ того собираться –
Кто не знал грамоты. Всем разъяснял,
Что не должно так, как есть, продолжаться,
Вслух запрещенные строки читал.
Угол рабочие вместе снимали,
Кто без семьи жил, а деньги домой
Большею частью родным посылали.
Весною Матвей в край вернулся родной.
Авдотья, завидев его, подбежала,
Припав, обняла. Улыбнулся Матвей –
Ведал теперь, что разлука сближала.
В каждом письме он справлялся о ней.
Как стосковались! Но минуло время,
Надо прощаться: осенней порой
Вновь на завод потянуло Матвея –
Не представлял уже жизни иной.
Да и подмога его оказалась
Тоже не лишней. Большая семья
Твердо теперь на него полагалась.
Горд был отец. Наступила весна.
Снова Матвей на село воротился.
Между крестьян в этот раз толковал
Он о царе, и народ подивился,
Как смело и хлестко правителя клял.
Рассказывал много о жизни рабочих –
Что живут скверно. В Москву из села
Ездил не первый, да сказывать прочим
В селе не хотелось, как жизнь там трудна.
И не бывавшие мало что знали.
Слушая зятя, вздыхал Николай;
Впереди у Авдотьи большие печали:
Вернется ль муж снова? Поди угадай!
В воду глядел – уж другою весною
В избу отца написал сын письмо,
Что ожидать его дома не стоит.
Денег пришлет домой больше зато.
Так на заводе работать остался
Матвей круглый год. С молодою вдовой,
Сестрою рабочего, тесно связался.
Вот оттого и не ездил домой.
Стыд сперва брал, а потом закрутилось,
Что перестал домой даже писать.
Тщетно Авдотья о муже молилась,
Весточку хоть от него увидать!
Хоть ни писать, ни читать не умела,
Но когда деверь иль свекор читал
Письма Матвея, об этом жалела.
Так, как она, никто писем не ждал.
Весть о Матвее пришла к концу года:
Пристав[6] вошел на рассвете в избу
И сообщил он родным его твердо:
Муж, сын и брат их навлек сам беду.
В розыске он. «В чем же сын мой виновен?» –
Власий спросил еле слышно. – «Поди,
Знаешь и сам. Революцией болен!
Коли придет, на родство не гляди.
Выдай его! Помоги государству!
С обыском стану к тебе приходить
Часто теперь. Супротив власти царской,
Коль та от Бога, возможно ли быть?»
Власий лицом потемнел. Не ответил.
Были на свете дороже ему
Жизни своей только вера и дети.
С обыском пристав прошел по двору.
«Сестры есть? Тесть?» – расспросил на прощанье.
Власий, живут где, ему указал.
Скоро в селе уже не было тайной,
Для чего пристав в село приезжал.
Все весть узнали. Матвея жалели:
Что б ни творил на чужой стороне,
Свой он, родной! Выдавать бы не смели,
Хоть бы и был на беду тот в селе.
Но не бывал. Так шесть лет миновало.
Пристав всё ездил напрасно в село.
Сонечка, дочь, без отца подрастала.
Верно жена ожидала его.
Власий на сына гневился: как можно
Было так вляпаться?! Горе отца
Чем больше множилось в сердце тревожно,
Тем пуще сына бранил без конца.
Обыски в доме его донимали
Как никого. По селенью ходил,
Пряча глаза, – уж у всех побывали!
Плакать о сыне жене запретил.
Тайком Даря плакала – сына жалела.
(Как же иначе?) Авдотье сказал,
Чтоб вспоминать мужа в доме не смела,
Но Николаю помочь отпускал.
Вот было счастье! Придет, там поплачет,
Поговорят о Матвее они –
Чуточку легче душе ее, значит.
Отец утешал дочь: «Счастливая ты!
Ты мужа встретишь однажды живого.
Мне, чтоб Маланью увидеть мою,
Ждать надо смерти да света иного.
Зря не оплакивай долю свою».
Грустно Авдотья в ответ улыбалась.
Старый вдовец ее вдруг приглядел.
Старше отца, уж зубов не осталось,
А не на шутку он к ней тяготел.
Стал ее спрашивать: «Тяжко без мужа?
Славная ты! Навестила б меня!
Вдовье-то горе могилы похуже,
Ну а ведь ты все равно что вдова.
Или Матвей во сырой во землице,
Или забыл тебя». – «Свекру скажи, –
Дал Николай совет. – Он заступи́тся.
Тайн от него никогда не держи».
Что было делать? Авдотья сказала,
Хоть и робела, как есть. Власий внял
Да сыновей, неповадно чтоб стало
С ней говорить, к старику он послал.
Те припугнуть вдовца думали только:
«Держись-ка ты дальше от нашей родни!
Коль что узнаем, жалеть будешь горько!»
Божился вдовец, что ошиблись они:
То, мол, Авдотья его завлекала.
Шибко без мужа, видать, тяжело.
Он бы не прочь, да годов-то немало.
Братья со злости бить стали его.
Чуть не до смерти во гневе забили.
Власий насилу поспел отогнать.
Сельские долго о том говорили.
Авдотьи вдовец стал с тех пор избегать.
Ее ж грызла совесть… Изба Поздняковых
(Фамилия Власия это была)
Стояла в соседстве с избой Журавлевых.
Семья эта скрытной, чужою слыла.
Хоть и с рождения самого жили
В здешних местах. Дал крещеный еврей
Роду начало их, как говорили.
След был приметен нерусских кровей:
Темноволосые все, кареглазы,
Между сельчан выделялись они
Ни с кем не схожей наружностью сразу.
Водился достаток в роду искони.
Мельницу, лавку да ульи держали,
Много скотины. В селе всём была
Лавка одна, оттого товар брали,
Впрочем, и мельница тоже одна.
Всё привозил Журавлев, что попросят,
В лавку свою. Под заказ торговал
И без заказа. Зайдешь в лавку, бросишь
Взгляд – трудно вспомнить, чего не видал.
Дело, понятно, его процветало.
Много завистников нажил вокруг,
Пусть против воли, село уважало.
Семья и не знала, кто враг им кто друг.
Было за сорок хозяину дома.
Звали его Алексей. Оттого
Что не считался хорошего рода,
Долго он счастья искал своего.
Все от него дочерей укрывали,
Сколько ни сватал, отказ получал.
Ну, наконец Катерину отдали –
Сметливый отец ее толкам не внял.
И не ошибся. Нельзя Катерине
Было желать себе лучшей судьбы:
Муж был надежный. С ним деток нажили
Много. Отцу помогали сыны.
Держал и работников. Что ж в том дурного?
Да толковали, что мало платил, –
Жадный, труда же с них спрашивал много,
Чем злую славу себе укрепил.
Спит Журавлев как-то раз и вдруг слышит:
Лают собаки. Он нехотя встал,
Жену не будя, взял ружье в сенях, вышел.
Нет, не напрасно собак отвязал!
Вор, видно. Очень воров опасался.
Выстрелил в ночь, а к нему человек
Длиннобородый, худой приближался,
Будто бы мало ценил жизни век.
Вырвал ружье – расторопный был, крепкий.
«Аль не узнал? Я Матвей! Не дури!
Счастье мое, что стрелок ты не меткий!»
Ружье возвратил. Вошли в сени они.
Пить попросил. Алексей ковшик подал.
В ведрах стояла вода. Зачерпнул
Чистой воды торопливо, холодной,
Гость жадно выпил и молча вздохнул.
«Ищут тебя», – Алексей сказал. – «Знаю.
Ты не пугайся… К себе я пройти
Думал двором твоим». – «Я понимаю.
Сам так построился…» – «Как там… мои?» –
«Да ничего. Живы все и здоровы».
Втайне Матвей сразу думал узнать,
Ждет ли жена, не ласкала ль другого.
Но не решался ее посрамлять.
Он и не шибко-то знал Алексея.
Жили в соседях, но дружбы меж них
Не было. Тот поглядел на Матвея,
Понял вопрос он в глазах голубых.
«А молодец, – проронил, – твоя баба!
Знала – вернешься… Уж коли пришел,
Так расскажи, как случилось хотя бы,
Что ты в бегах». – «Я к начальству пошел.
Цехом петицию мы написали,
Чтоб, – был начальником цеха у нас
Сволочь, – с нас штрафы безбожные сняли,
Что налагал без причины не раз.
Как мы трудились! Считай, в цеху жили!
Я стал петицию эту читать.
Начальник полицию вызвал – схватили.
Со мной человек было шесть или пять.
Тот объявил: дескать, воду мы мутим,
Хаем царя. Нас в участок вели.
Зря оболгали, уж коли по сути!
Вижу – конвойный из нашей родни.
Вот тебе на! (В Москву тоже подался.
Только в полиции стал он служить –
Федотка Семенов.) Я было сбирался
Его подлецом во всю мочь окрестить,
Он на меня поглядел осторожно
И головой покачал. А потом
С дороги в участок свернул, тут тревожно
Шепчет мне: «Прыгай!» Был слева забор.
Он сделал вид, что поднять наклонился
Что-то, а я влез на спину ему
Да сиганул… Он в село воротился?» –
«Нет, тоже канул». – «Себя в том виню…
Ну, ничего, авось свидимся где-то!
Я сперва в нашей округе-то был,
Позже смекнул: не годится мне это.
Подался в столицу. В столице и жил.
Скоро опять революция будет». –
«Была уж одна[7]. Может, врешь?» – «Поглядим…
Что нам бояться? Простые мы люди.
Собак привяжи, и пойду я к своим.
Только отцу обо мне ты ни слова.
И никому. Я пришел за женой». –
Тайну хранить попросил Журавлева.
Тот обещал – сбережет как немой.
С тем и простились. А прямо наутро –
Пристав в село: «Не бывал ли Матвей?» –
«Как ему быть? – Журавлев бросил хмуро. –
Вы, знать, устали от службы своей.
Ливень с утра, у меня обождите.
Жалко мне вас. Сколько лет всё гляжу,
Труд ваш полезный». – «Добро говорите».
Ну, так и быть, пока дождь, посижу.
Оно бы, конечно, по службе не надо…
Но …» Журавлева тут вышла жена,
Будто бы гостю была тому рада.
Замысел мужа тотчас поняла.
Она разговор ночной тоже слыхала.
Коли решил про Матвея молчать,
Сама, даже с мужем, о тайне молчала.
Пристава стала семья угощать.
Живо и ласково с ним говорили,
Тот и забыл про всё. Добрым вином
(Как отказаться?) его угостили
И не радел он о долге своем.
Опомнился – вечер. «Хорошие люди, –
Думает, – и отчего на селе
Их, я слыхал, откровенно не любят?
Уж не солгут они, кажется мне.
Поеду отсюда! Ах, всё надоело!»
В соседском коровнике той же порой
Робко на мужа Авдотья глядела:
Больно чужой он с такой бородой!
Дрожь унимая, к нему прижималась,
Слезы катились, катились из глаз…
«Поедешь со мной?» – «А куда б я девалась?
Дочь не видал! Погоди, я сейчас!» –
«А ведь и правда, что Сони не видел
Целых семь лет! Может, дочку мою
Кто без меня грубым словом обидел?» –
Думал Матвей. Привела дочь к нему.
Соня на рослого дядю глядела.
К матери жалась; что папа пришел
Той объяснила при нем, как умела,
Ласково мать. Дочь он взрослой нашел.
В прошлом году девять лет миновало!
Десять уж будет. Она на него
Смотрела внимательно – запоминала.
В памяти не было детской его.
Ей за отца Власий тут приходился,
С внуками строгий, ее защищал,
Коли обидят, а сам не сердился.
Ею по сыну тоску замещал.
Отец обнимать дочку бросился. Соня
Молча стояла. В тот миг полюбил
Дочь свою поздней отцовской любовью…
Ей про отъезд скорый сам объявил.
«Смотри ж, доверяю, не выдай секрета».
Молча кивнула. Казалось, ждала,
Как увидала отца, она это:
Жить им нельзя здесь – сама поняла.
Соня росла умной девочкой. Строгой,
Будто с рожденья. Счастливым назвать
Детство нельзя было – обысков много,
Плакала бабушка, плакала мать.
Годы прошли в атмосфере тревоги,
Тайны. И, может быть, лишь оттого
Думать привыкла с надеждой о Боге –
Молилась, чтоб жив был родитель ее.
Так Соню мама давно научила.
Вот он и жив! Ей Авдотья идти
Велела – искать станут. Вслед не спешила,
Муж удержал: «Погоди, погоди».
О́бнял. Как девка, зарделась Авдотья,
Мысли смешались. Вернулась когда
В и́збу (недолго-то не было вроде),
Ни говорить, ни вздохнуть не могла.
Щеки пылали. «Да что с тобой сталось?» –
Спросила Татьяна. Авдотья в ответ
Стойко молчала – с волненья боялась
Выдать словами аль взором секрет.
Сердце унять ей насилу случилось.
Едва все уснули, в глубокую ночь,
К мужу Авдотья опять отлучилась.
Ждал ту Матвей. Похвалил он за дочь –
Уберегла Соню! «Трудно тут жили?» –
«Да ничего». – На Авдотью глядел
С лаской. Его вдали много любили,
Много к кому сам из баб тяготел.
А лучшей не встретил. Давно бы вернулся
Домой за женою, да то ли нужда,
То ль блуд держал, настал день: обернулся
В память свою: там Авдотья одна.
Больше ни лиц, ни имен не осталось.
И потянуло Матвея домой.
Так потянуло! Жена догадалась:
Жил не монахом в сторонке чужой.
Но… что ж теперь? Она мужа любила.
В жгучей тоске вновь обнялись они…
С чувством смущенья домой уходила,
Будто бы грех совершили одни.
Детей родила, а доселе не знала,
Как оно может быть! Днем наказал
Муж, чтоб вещей никаких не сбирала.
Вечером с дочкой к соседям он ждал.
У Журавлевых в избе показалась
С Соней в назначенный час. Оттого
Что ушла скрытно, заметно смущалась.
Муж ободрял: «Ничего-ничего».
Всех Журавлевых уже не стеснялся,
Ибо тем утром по счастью позвать
Поесть его в дом Алексей догадался.
Голоден был – не пришлось убеждать.
«Что ж ты отцу про себя не откроешь
Али хоть матери? Выдать тебя,
Думаешь, могут? – спросил. – Успокоишь
Старость их встречей. Тоскуют – беда!»
Что возразить мог Матвей Алексею?
«Ты мне помог, тебе правду скажу:
Я уж нисколько о них не жалею.
Лица забыл. Я письмо напишу».
Молча присели пред дальней дорогой.
Молча поднялись идти. Алексей
Промолвил негромко, как принято: «С Богом!»
Деньги Авдотье дал вдруг у дверей.
Первый раз дал, чтоб не в долг. Почему-то
Сделалось стыдно ему самому
Щедрости колкой, и в эту минуту
Понял: досель не помог никому.
Власию сам рассказал всё, как было,
Сразу с рассветом. Что сын приходил
И не открылся, отца оскорбило.
Али отцом не родным ему был?!
Слег Власий с горя. Матвею б валяться
Надо в ногах его – всем толковал.
Дни же считал, чтобы вести дождаться.
И дождался́: сын в избу написал.
Сразу узнал отец почерк Матвея!
Именем тот подписался чужим –
Дальней родни, стыд отца не жалея.
Письмо же отправить друзей попросил.
(Не из столицы.) В письме говорилось
Всё о пустом. Даже адреса нет.
Власия сердце взволнованно билось,
Строкам внимая, – готов на тот свет!
Жизни не жаль. В ту же осень скончался.
Следом и Дарья. Не ведал Матвей
Горя долго – с родней спустя годы списался.
Домик снимал для семьи он своей
В две комнатушки. У самого края
Петербурга – столицы. Вмещала она
Роскошь дворцов, но и бедность окраин.
Богатство в ней множилось и нищета.
Впрочем, не так семьей худо и жили:
Вновь сталеваром работал Матвей.
Паспорт оформить чужой подсобили.
Держали корову для дочки своей.
Лошадь держали, как будто извозом
По воскресеньям Матвей промышлял.
Ну, а на деле? Без лишних вопросов
Нуждам подполья на ней помогал.
2
- Предыдущая
- 2/20
- Следующая
